Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Каждому полагалось по тридцать стандартных ударов соленой розги. Если розга ломалась, экзекуция тут же прекращалась. Но сломаться розга могла лишь у неопытного или недобросовестного палача. Матюха же был опытен и добросовестен в деле своем, розги у него ломались крайне редко.

— Ёбти-шестнадцать! Ёбти-семнадцать! Ёбти-восемнадцать! — громко считал Савоська, сжав кулаки и натуженно ухмыляясь бригаде.

Черная розга звучно секла его крепкий напрягшийся зад, лиловые полосы на ягодицах краснели, багровели, окрашиваясь проступающей кровью. Ноги напряглись, спина окостенела, голова подрагивала от напряжения. Савоська сжался, словно кулак, зажимая себя, не впуская боль в свое тело, борясь с нею по-своему. У каждого, кто хоть раз испытал на себе лагерную розгу, кто лежал на «танюше», кто считал свистящие удары, есть свой способ терпения. Савоська побеждал боль напряжением тела, преодолевал ее мышечным упорством. Видно было, что он не раз встречался с розгой, что знает, как с ней договориться.

— Ёбти-двадцать шесть! Ёбти-двадцать семь! Ёбти-двадцать восемь!

Лицо Савоськи покраснело, он щерился уже из последних сил, зубы скрежетали, короткие слипшиеся вихры на голове дрожали.

— Держись, держись, — подбадривал его Слонов.

— Ёбти-тридцать! — отчеканил Савоська и улыбку сдуло с его лица.

Он обмяк, ноги расслабленно пошевелились. Конвойные отстегнули его. Савоська, не торопясь встал, подхватив исподние со штанами, показал иссеченный зад конвою:

— Вот вам и картина Репина, а?

— Заключенный, встаньте на место, — спокойно ответил широкоскулый конвойный из-под войлочной шапки.

Савоська, застегиваясь, подошел к бригаде.

— Молодцом! — шлепнул его бригадир по спине.

Матюха, отшвырнув использованную розгу, привычно и недолго потряс правой рукой, давая ей отдохнуть, потом сунул ее в узкое горло бидона, выхватил новую розгу, взмахнул. Соленые капли разлетелись, сверкая на солнце.

— Господи, укрепи… — пробормотал Петров, втягивая белобрысую голову свою в широкие, по-бабьи пухлые плечи.

Салман сплюнул и решительно пошел к «танюше», на ходу развязывая веревку на штанах. Конвойные приняли его, уложили, пристегнули. Плоский, смуглый и волосатый зад Салмана тоже имел отметины. Но не такие густые, как у Савоськи.

— Бисмилле рахмон рахим… — забормотал Салман и отвернулся от стоящей бригады.

Матюха примерился и вытянул его по ягодицам. Салман зарычал.

— Держись, джигит! — крикнул Подкова с полуулыбкой.

Палач сек Салмана так же быстро, легко, но без спешки, как и Савоську. Чеченец рычал, но не вздрагивал от ударов. Худое, жилистое тело его словно влипло в «танюшу», сросшись с ней. На каждый свист и удар розги Салман отвечал рычанием. Рыча, он смотрел на сопки.

— Вот так! — Сан Саныч одобрительно почесывал заросший седой щетиной подбородок.

— Салмана розгой не пробьешь, — хмуро смотрел Бочаров.

— Копченый, а как же… — кивнул Савоська. Шесть коршунов, плавно паря и зависая в глубоком безоблачном небе, пролетели над Стеной из России в Китай.

Рычание Салмана не становилось сильнее или злобнее, он сопровождал им каждый удар, совсем не двигаясь на «танюше». Матюха завершил порку и швырнул розгу за спину. Салмана отстегнули, он встал, подбирая штаны и злобно бормоча по-чеченски.

Все глянули на Петрова. Он вздрогнул, словно его сразу все ударили, и обреченно поволок свое грузное тело к «танюше».

— Не бзди, Петруччо, у Матюхи рука легкая! — успокоил его Савоська.

— Матюх, ты бы устал немного, а? — зло усмехнулся Сан Саныч.

— Заключенные, отставить разговоры, — сказал конвойный.

Петров, втянув белобрысую голову в плечи, шел так, словно нес на плечах корзину с пеноблоками. Матюха ждал, облизывая вспотевшие губы, держа розгу у ноги.

Петров сел на «танюшу», неловко завалился на бок, словно на нижнюю полку поезда дальнего следования, вытянул толстые ноги и стал переворачиваться на живот.

— Ложись, чего барахтаешься, — конвойный схватил его руку, пристегнул.

Другой пристегивал широкие щиколотки ног.

— А штаны? — недовольно прищурился Матюха. — Я спускать должен?

Кряхтя, повернув белое лицо набок, Петров непристегнутой рукой залез себе под живот, развязал веревку и, извиваясь тюленьим телом, с трудом стал приспускать штаны и исподние. Матюха недовольно сдернул их вниз, засучил синюю майку Петрова. Белый большой зад Петрова тоже был сечен, но не так часто, как у Савоськи и Салмана.

И не успел Матюха замахнуться розгой, как Петров завыл в «танюшу»:

— Винова-а-а-ат! Ох, винова-а-а-ат!

Матюха звучно вытянул черной розгой по этому большому, белому и круглому заду. Зад вздрогнул, но его хозяин остался неподвижен, влипнув лицом в зеленую, горячую от солнца металлокерамику подголовника:

— Винова-а-а-ат! Ох и винова-а-а-ат!

— Да не виноват ты, ёб твою… — пробормотал Подкова.

Один конвойный погрозил ему пальцем. Другой смотрел на вздрагивающий от ударов зад.

— Винова-а-ат! Ох я и винова-а-а-ат! — выл Петров.

Матюху же его покаяние не задобрило, а судя по всему, разозлило: он стал сечь реже, но сильнее, задерживая руку наверху, как бы примеряясь к каждому удару, а потом нанося удар с сильным оттягом. Петров засучил толстыми ногами, зад его затрясся, как тесто:

— Ну винова-а-а-ат! Ну же и винова-а-а-ат!! — вопил он в подголовник так, что белая шея его быстро порозовела, потом покраснела. Выгоревшие, коротко постриженные русые волосы его дрожали на затылке мелкой дрожью.

— Чувствительный Петруччо наш, — пробормотал Сан Саныч и глянул в небо.

Шесть коршунов, полетав за Великой Русской Стеной на китайской территории, разделились: четверо остались парить там же, а двое, попискивая и вяло атакуя друг друга, вернулись в Россию.

Когда ударов стало больше двадцати, Петров сменил покаянную тему:

— Отцы-ы-ы-ы наши! Отцы-ы-ы-ы-ы наши! Отцы-ы-ы-ы-ы!!

— Ссать хочет, — уверенно закивал некрасивой головой глуповатый Санек.

Ноги Петрова ерзали, затылок мелко трясся, голова все сильнее упиралась в подголовник, расплющивая лицо, но полновесно вздрагивал только зад. Лиловые полосы от первых ударов стали перекрещиваться красными, более сильными, солнце сверкало в мельчайших капельках пота, выступивших на этом белом заду.

На последних ударах Петров уже ревел маралом, слова было трудно разобрать. Он явно раздражал Матюху, вкладывавшегося в удары все сильнее и сильнее. На двадцать восьмом ударе розга переломилась.

— Тьфу, мясо… — плюнул Матюха на зад Петрова, швырнул обломок за спину и, морщась, потряс правой рукой.

Петров же все ревел, тряся вспотевшим красным затылком. Конвойные отстегнули его. Он вмиг успокоился, перевалился с «танюши» на землю, приподнялся и, подхватив штаны, побежал к бригаде. Матюха завинтил свой бидон, кивнул конвойным. Они собрали «танюшу». Матюха быстро и хмуро глянул на бригаду: