Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Видали, видали, Никитка, — усмехается Шка Иванов. — Слепи чего поновей.

— Поновей? Слыхали, в Кремле есть красавица — три пуда говна на ней таскается, как поклонится — полпуда отломится, как павой пройдет — два нарастет! Угадайте, кто это?

— Невестка государева.

— Скоро расшибет их обоих Илья-пророк молоньей за блядство! Сожжет огнем небесным паскудниц!

— Не сожжет, — зевает Матвей. — Как еблась государыня наша, так и будет еться.

— Токмо не с кобелями, а с гвардейцами, — кивает Шка.

— Ты бы, Никитка, лучше чего про сынка государева слепил. Давненько про него глумных вестей не было!

Подходит Никитка к столу, опрокидывает с ходу рюмку водки, занюхивает рукавом:

— Сын государев содомским грехом болен.

— Ну, ну? — оживляются палачи.

— Но не по собственному хотению.

— Как так?

— Заражен содомией по расчету внешних врагов государства Российского.

— И кто же его заразил?

— Сербский посол Зоран Баранович.

— Они же старые друзья с государем, чего ты мелешь? Вместе на охоту ездят.

— Куплен Баранович заокиянской содомской плутократией.

— И как он его заразил?

— На другой день после Яблочного Спаса устроена была рыбалка государем на Плещееве озере. После рыбалки в баню пошли. Там Баранович и подсыпал сыну государеву в квас снадобье. Сын и воспылал. А Баранович в него и внедрился путем содомским.

— Проложил, так сказать, тайную дорожку! — усмехается Мишаня.

— Теперь плутократы по сей дорожке своих агентов пускают. Раз в неделю!

— А доказательства? — оглаживает бороду Матвей.

— Будут! — хлопает Никитка грязной рукой по своей умнице. — Ладно, некогда мне!

Отходит от стола палаческого, идет к цирковым. Здесь его всегда ждут:

— Никитка, глотни!

— Не погнушайся, перекатный!

— Залейся, родимый!

Принимает Никитка рюмку от цирковых, выпивает, закусывает пирожком. Сообщает:

— На ипподроме вчерась в жокейской беседке жена конюха родила тройню.

— Ну?

— И все трое — с жеребячьими головами.

— О-ха-ха-ха!

Пока цирковые отхахатываются, Никитка уж к студентам прибился. Подносят они ему пива жигулевского. Отхлебывает Никитка из кружки:

— Слыхали новость про глину мозговую? Сделали китайцы такую, что не токмо для роботов сгодится, но и для людей!

— Будет брехать-то, Никитка!

— Истинно, истинно говорю! Прошла сия глина тайные испытания у нас в Сибири: закачали ее шприцами в головы мужикам в селе Карпиловке, да шибко много, не рассчитали.

— Ну?

— Так те мужики к утру написали государю уложение: «Как правильно обустроить русскую деревню».

— И что в сем уложении?

— Прописали, что надобно каждому крестьянину уд стальной приделать, дабы все могли землю пахать беспрепятственно! Вот, полюбуйтесь сами!

Показывает Никитка свои картинки глумные. Хохочут студенты, чокаются кружками с Никиткой. А он не задерживается — уже к китайцам ковыляет:

— Ваньшан хао, [30] Добрый вечер (кит.) . поднебесные!

Вот вваливается в кабак спившийся подьячий из Казначейской Палаты, у которого в одночасье бас прорезался. Крестится на все четыре стороны, запевает:

Аплодируют бывшему подьячему, подносят ему выпить, к себе зовут, сажают.

С шумом и хохотом вкатываются в кабак Танечка и Дунечка, неразлучные цветочницы с Трубной. Как только распродают они незабудки свои, так сразу подружек на клюковку тянет-пробивает. Танечка статуарна, корпулентна, Дунечка изгибиста да извивиста. Завсегдатаи к ним сразу:

— Ярлык проходной!

Понимают Танечка с Дунечкой. Раскрывают рты, языки свои раздвоенные показывают, языками вибрируют. Хлопают завсегдатаи, посвистывают, пропускают. Кто-то из студентов остроумит:

— Вы нам нижние язычки покажите, верхние-то мы уже видали!

Появляется цирковой коверный Володька Соловей. Подсаживается к своим, пьет, хмелея быстро, заводит старый разговор: когда его опендалят, то есть турнут из цирка? Заходится, плачет, оправдывается:

— Я же лучший коверный! Лу-у-у-учший! Как они могут?!

Успокаивают его цирковые:

— Не бзди, Вова, не посмеют!

— Посмеют! Ох, как и посме-е-е-еют! — блеет Соловей, слезу пуская.

Вбегает в «Счастливую Московию» запыхавшийся наутилус в светящемся ватнике со значком «Народ и Воля», прибивается к своим, выпивает залпом стакан кувалды, сообщает:

— На Пушкинской опять твердых приняли.

— Кого?

— Каспара, Касьяна и Лимона.

— Всех? Да ну?!

— Вот те и да ну.

— По-подлому?

— Нет, по-честному.

— В 45-е?

— Ну, а куда ж еще!

— Опять заносить придется.

— Да уж придется. Тереби бобров. Кого-то из студентов подвыпивших на стих пробивает. Встает поэт кудрявый с кружкой пивной в руке на стул, декламирует:

Хлопают товарищи студенту кудрявому, кладут ему в кружку с пивом вишневого варенья. Так уж заведено у студентов московских — пиво вареньем сдабривать. На языке студенческом называется это «добавить хорошенького». Причем у каждого заведения — своя традиция добавления «хорошенького»: университетские в пиво малиновое варенье кладут, политехнические — абрикосовое, математики — крыжовенное, металловеды и станкостроители — яблочное, экономисты — клубничное, нефтяники-газовщики — сливовое, дорожные строители — земляничное.

Кто-то из ремесленных анекдот рассказывает: — Заходит отец Онуфрий в класс: «Отроцы, сколько будет дважды два?» Ванечка Залупин руку тянет. Отец Онуфрий: «Залупин!» Ванечка встает: «Батюшка, дважды два будет двадцать шесть». Отец Онуфрий: «Садись, Залупин. Очень плохо. Дважды два будет четыре. Ну, в крайнем случае — пять, ну шесть, ну восемь, ну двенадцать, в конце концов. Но никак не двадцать шесть, дубина стоеросовая!»

— Этоу нас уж годик как с бородою! — щелкает его по носу студент-архитектор. — Послушай-ка, земеля, новинку. Заходит отец Онуфрий в класс: «Отроцы, вопрос: Бог сотворил человека ради труда или ради наслаждения?» Ваня Залупин руку тянет. Отец Онуфрий: «Залупин!» «Ради труда, батюшка». «Обоснуй!» «Батюшка, Бог дал человецам десять пальцев, но всего лишь один хер». «Что ж, Залупин, отвечено верно, но обосновано пре-по-хаб-ней-ше!»