Игорь Редин - Синий роман

– Спасибо, родная. Дай поцелую.

– Иди уже, – ни любви тебе, ни ласки. Одна закуска.

Ян Тирсан вытягивал из меня нервы и успешно вил из них верёвки. А Константин поучал Пашу. На столе осталось две бутылки водки.

– Не скажи. Синонимы-то они синонимы. Член один, а размеры разные.

– Поясни, – поддержал разговор Паша.

– Пытаться и стараться – вещи разные. Вот ты скажи мне: попытка может быть неудачной?

– ??? – молчание – знак согласия.

– А можно ли неудачно постараться? – и, не дав Паше открыть рот, он продолжил: – тут одно из двух: либо ты стараешься, либо в потолок плюёшь. Хотя, здесь тоже без старания не обойтись.

– А я закуску притащил, – мне пришлось прервать тираду новоиспечённого последователя Даля.

В пакете оказалось три свежих огурца, полбуханки хлеба, три неэкономно нарезанных кольца колбасы докторской, банка шпротов, одна хурма и…, впрочем, презерватив Марина просто забыла выложить. Всё это изобилие прозвучало под водочку, как "Турецкий марш" Моцарта – весело и непринуждённо. А забытый в пакете гандон мы надули, придав слову "пьянка" все атрибуты слова "праздник".

Однако веселье было омрачено негрустным, глянцево-оранжевым плодом хурмы. Если бы мы тогда знали, что она в союзе с водкой в организме превращается в стекло, мы просто выкинули бы её в мусор. Но мы не знали. И теперь Паша в больнице.

Первая операция прошла успешно. Наташа с Катей поочередно дежурили у постели больного. Но это не помогло, и Паше, после незначительного улучшения, стало хуже. Вторую операцию делал более опытный хирург. Все, кто знал Пашу, не на шутку за него испугались. И лишь я сохранял спокойствие, потому что только мне был известен сон, приснившийся в горячечном бреду Паше.

Над головой, кирпичом с ближайшей отмороженной стройки, нависло небо. Слева от него – чистый тетрадный лист в клеточку, ограниченный лишь паскудостью воображения и, находящимся справа, небом. Карусели и качели, клоуны и жонглёры, весёлая заводная музыка, горячие собаки и холодная пепси-кола. Всё это куда-то бесследно исчезло, хотя было ещё секунду назад. На зад натянуты джинсы страуса по имени Леви. На голове – чёрный в синенький цветочек цилиндр. Смокинг, не знавший, что такое пепел сигарет, подчёркивал авантажную респектабельность своего обладателя, а поношенные кроссовки на его ногах говорили о том, что он, в отличие от своей солидности, постоянно находился в пути. На бесполезный вопрос Паши: "Ты кто?", он сначала открыто улыбнулся, затем, почухав затылок, превратился в весёлого розового ослика и растаял в кирпичном небе. На тетрадном листе двоеточием остался только голос: "А ведь ты звучишь. В тебе есть то, что некоторые называют аккордом".

Карма.

Ближе к вечеру позвонил Костик и предупредил: «Мы сейчас придём. Только ты молчи и ничему не удивляйся». Через полчаса он стоял на пороге и поддерживал маленького человека. Человек производил впечатление благоприятное, но неустанно сучил ножками. Оба были синими в хлам.

– Кто это? – спросил я Костика.

– Большой Бен.

– А почему он всё время шагает?

– Это Большой Бен.

Я решил, что Костика заклинило, и обратился непосредственно к Большому Бену:

– Остановиться не пробовал?

– Нельзя, – небритый голос Большого Бена был похож на будильник с английским акцентом.

– А ты попробуй, – не унимался я.

– Нельзя.

– А пить можно?

– Пить можно.

– Ну, тогда присаживайся.

Костик помог шагающему интеллигентному человечку взобраться на табурет.

Через пару рюмок Большой Бен согласился-таки остановить свой монотонный шаг. Вместе с ним остановились часы, реки, тени и ползучие пески. Остановилось всё. Только солнце нехотя выползло из-за дома напротив и ошалело повисло рядом с полной луной.

После пятой мистер Бен посмотрел на сладко спящего Костика и поинтересовался:

– Как это – спать?

Ответить я не успел – он впал в беспамятство. Я заботливо перенёс его на диван, укрыл бабушкиным пледом и вышел на балкон.

Полнолуние. Пожалуй, это самое красивое явление в природе, если бы не торчавшее посреди ночи мутное солнце.

При полной луне случаются вещи неприятные. Часто, хотя и не регулярно. Сначала этот процесс я пытался контролировать – тупо запасался водкой и сидел дома. В одну морду. А на улицу ни-ни… потом плюнул. И нисколько о том не жалею.

Большой Бен открыл глаза, сел на диване, сказал:

– Не пытайся познать Карму, иначе она погубит тебя, – и вновь выпал в осадок.

Звали его Александр Сергеевич. Фамилия у него была Пушкин. И любил он больше всего на свете баб да водку. Да так любил, что даже графоманил на этой почве. Бывало, встанет с бодунища, хлебнёт рассолу, запьёт его холодной водочкой, да из запотевшего инеем графинчика, шлёпнет по примостившейся рядом заднице. Ласково. Мол, всё. Свободна. И чтоб до вечера не беспокоить. И за стол. К заждавшимся перу и бумаге. Стихи писать или прозу там… про капитанскую дочку и, охмурившего оную, молодого красавца Дубровского.

Её звали Арина Родионовна. На жизнь себе зарабатывала она тем, что гадала. И делала это превосходно. Таких гадалок в округе, что блох на рыбе. Но, поскольку гадала Арина Родионовна не всем, а только плохим людям, дела её продвигались не так хорошо, как этого хотелось бы. Вынуждена была подрабатывать старушка.

Так и свела судьба великого поэта и великую женщину.

Пока «Шурилка – картонная дурилка» был маленьким, хлопот с ним, кроме обоссанных штанишек да разбитых коленок не было. Да и какие это хлопоты? Так… роса божья.

Первую неприятность юный Пушкин принёс в дом, будучи оболтусом о неполных пятнадцати лет. Неприятность называлась гонорея. Впрочем, с насморком этим их лекарь семейный справился быстро. Но после…

взять хотя бы карты. Пушкин любил играть. Но, как катала, он был никто. Проигранные главы из «Евгения Онегина», по сравнению с проигранными суммами, – это ж так, зарезанный сдуру голодным волком ягненок – неприятно, но того не более. Ни одно имение можно было бы купить, не играй Саша в карты. Но он играл. Играл и проигрывал.

Как-то раз, проиграв фамильный перстень с бриллиантом, Пушкин, в расстроенных чувствах, подошёл к Арине Родионовне и попросил её погадать. Настойчиво. Неугомонный юнец неоднократно обращался с подобной просьбой к хиромантливой женщине, но той всегда удавалось соскочить с темы, не сулящей ничего хорошего охламону. На сей раз отказать не удалось.

– Хорошо. Я тебе погадаю. Только потом пеняй на себя.

– Вот и славно, – обрадовался Пушкин и протянул ей руку.

– Не ту. Правую, – сказала гадалка будущему классику и посмотрела на его ладонь. – Ты будешь знаменитым. Но прославишься ты не как карточный шулер, а как поэт, – на что будущий воздвиженец нерукотворных памятников лишь как-то по-идиотски усмехнулся и, надеясь направить пространные речи старухи о роке в более понятное для себя русло, спросил: