Чак Паланик - Проклятые (Damned)

Если верить Леонарду, именно так ад ломает людей – позволяет пускаться во все большие и большие крайности, превращаться в злобные карикатуры самих себя, пока они наконец не осознают свою ошибку. Возможно, задумчиво говорю я по телефону, это единственный эффективный урок, который мы усваиваем в аду.

Джуди Гарленд иногда страшнее любого демона или дьявола, с которыми вы можете столкнуться – все зависит от настроения.

Простите, вообще-то я не видела Джуди Гарленд. И Джеки О тоже. Ну соврала немножко: я ж валу.

При худшем развитии событий, говорю я старушке, если слово на букву «Р» все-таки убьет ее и она окажется в огненной геенне, она должна меня навестить. Я Мэдди Спенсер, номер телефонного банка 3717021, стол двенадцать. Я ростом четыре фута девять дюймов, в очках и в суперклассных новых серебристых шпильках с ремешками на щиколотках.

Телефонный банк, где я работаю, находится в главном офисе ада, объясняю я умирающей. Нужно просто миновать Великий Океан Пролитой Спермы и свернуть налево у Реки Бурной Рвоты.

Краем глаза я замечаю, что в мою сторону идет Бабетт. На прощание я желаю старушке удачной химиотерапии, предупреждаю, чтобы она не курила слишком много марихуаны, потому что именно травка отправила меня экспрессом в вечную огненную бездну.

– Не забудьте спросить Мэдисон Спенсер! Все меня знают, и я тоже всех знаю. Я покажу вам, что тут и как.

Как раз когда Бабетт подходит ко мне, я говорю:

– До свидания!

И нажимаю отбой.

Автонаборщик уже подключает к моей гарнитуре следующий номер. На грязном экранчике виден код Сиу-Фоллз: наверное, там как раз начинается время ужина. Сперва мы раздражаем людей в Великобритании, потом на востоке Штатов, потом на Среднем Западе, Западном побережье и так далее.

Бабетт встает рядом:

– Привет!

Я прикрываю микрофон гарнитуры, сложив ладонь лодочкой, и отвечаю:

– Привет! – А потом добавляю одними губами: – Спасибо за туфли!

Бабетт подмигивает:

– Да ерунда!

Потом скрещивает руки на груди, подается назад и меряет меня пристальным взглядом.

– Я вот думаю, не поменять ли тебе прическу. – Она сощуривается. – Например, сделать челку.

От одного слова – челка! – моя попа подскакивает на стуле.

Из гарнитуры доносится:

– Алло?

Голос звучит приглушенно и искаженно; человек еще не прожевал свой ужин.

Я с энтузиазмом киваю Бабетт, а в телефон говорю:

– Мы проводим опрос потребителей, чтобы проследить закономерности покупок популярных хозяйственных принадлежностей.

Бабетт поднимает руку, стучит указательным пальцем другой руки по запястью и одними губами спрашивает:

– Сколько времени? Август, отвечаю я.

Бабетт пожимает плечами и уходит.

За следующие несколько часов я нахожу пожилого мужчину, умирающего от почечной недостаточности. Женщину средних лет, проигрывающую битву с волчанкой. Мы говорим час, а то и больше. Я знакомлюсь с еще одним стариком, который закрылся в дешевой квартирке и умирает от застойной сердечной недостаточности. Я говорю с девочкой где-то моего возраста, тринадцати лет, которая умирает от СПИДа. Ее зовут Эмили, и она живет в Виктории, Британская Колумбия, Канада.

Я убеждаю всех умирающих расслабиться, не слишком цепляться за жизнь, не исключать возможность переселения в ад. Да, так нечестно, но только те, кто одной ногой в могиле, позволяют мне мучить их тридцатью-сорока вопросами, потому что устали от лечения, одиноки и напуганы.

Девочка со СПИДом, Эмили, сначала не хочет мне верить. Не верит, что я ее ровесница, что я мертвая. Эмили не ходит в школу с тех пор, как отказала ее иммунная система, и ей так плохо, что пропуски ее уже не беспокоят. В ответ я говорю, что встречаюсь с Ривером Фениксом. А она, если поторопится умереть… Ходят слухи, что Хит Леджер как раз свободен.

Конечно, ни с кем я не встречаюсь, но как меня накажут за это мелкое вранье? Отправят в ад? Ха! Поразительно, насколько уверенней становишься, когда тебе уже нечего терять.

Да, у меня должно болеть сердце за мою сверстницу, которая одна умирает от СПИДа, пока ее родители на работе, которая смотрит телевизор и слабеет с каждым днем. Но Эмили хотя бы еще жива. Одно это уже ставит ее на две головы выше меня. Ей даже прикольно, что она познакомилась с мертвой.

Эмили, вся из себя такая праведница, заявляет, что она еще жива и вообще не собирается попадать в ад.

Я спрашиваю: мазала ли она когда-нибудь хлеб маслом до того, как разломить? Не употребляла ли слово «ложить»? Никогда не закрепляла отпоровшийся подол булавкой или скотчем? Между прочим, я знакома с целой толпой душ, которых осудили вечно гореть в аду как раз за такие провинности, так что пусть Эмили не спешит с выводами. Если верить статистике Бабетт, в ад попадают сто процентов умерших от СПИДа. И все жертвы аборта. И все, кого убили пьяные водители.

Все, кто утонул на «Титанике», богатые и бедные, тоже жарятся тут на медленном огне. Все до единого. Повторяю: это ад, не надейтесь на логику.

По телефону Эмили кашляет. Кашляет, кашляет… Наконец ей удается перевести дух настолько, чтобы сказать, что она не виновата, что ее заразили СПИДом. И вообще, она не собирается умирать еще очень и очень долго. Она снова кашляет, и ее кашель переходит в рыдания, сопли и слезы, совсем как у маленькой девочки.

Да, так нечестно, отвечаю я, хотя в голове звенит: ах, Сатана, ты только представь – я с челкой!

В телефоне тихо, если не считать всхлипов. Наконец Эмили взвизгивает:

– Ты все врешь!

– Сама посмотришь.

Я прошу ее навестить меня, когда она сюда прибудет. К тому времени я наверняка стану миссис Ривер Феникс, но можем заключить пари. Десять «милкивэев» за то, что она со мной встретится быстрее, чем думает.

– Как сюда добраться, спроси любого, тебе скажут. Меня зовут Мэдди Спенсер.

Я советую ей умереть обязательно с десятью батончиками в кармане, чтобы мы смогли довести пари до конца. Десять! И не мини, а нормальных.

Да, я знаю слово «слюноотделение». Оно не такое грязное, как кажется. Нет, я не очень удивляюсь, когда Эмили из Канады вешает трубку.

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Подозреваю, что родители догадывались о моем тайном плане совратить Горана. Той ночью, когда их обоих не будет, я собиралась признаться в любви так же пламенно, как Скарлетт О’Хара, бросившаяся на грудь Эшли Уилкса в библиотеке «Двенадцати дубов».

Осталась всего пара часов до церемонии награждения, а моя мама никак не решит, какую ленточку на себя нацепить. Каждый цвет – это политическое заявление. Розовый – борьба с раком груди. Желтый – верните солдат домой. Зеленый – против глобального потепления. Правда, мамино платье, когда приехало к нам, оказалось скорее оранжевым, чем малиновым, и символический протест против изменения климата не подойдет по цвету. Мама подносит к корсету алую ленточку. Рассматривая себя в зеркало, она спрашивает: