Чарльз Буковски - Фактотум

— Прошу прошения, сэр, мы не можем вас обслужить.

Я так обалдел, что не смог даже слова сказать. Я ждал объяснений.

— Вы пьяны.

Может быть, у меня было похмелье, но я не пил уже двенадцать часов. Пробормотав что-то невразумительное об О’Генри, я вышел на улицу.

Магазин казался пустым и заброшенным. В витрине висела табличка: «Приглашаем на работу». Я вошел. Дяденька с тонкими усиками встретил меня улыбкой.

— Садитесь.

Он дал мне ручку и бланк анкеты. Я принялся ее заполнять.

— Высшее образование?

— Незаконченное.

— Мы занимаемся рекламой.

— Э?

— Вам это не интересно?

— Ну, понимаете, я живописец. Художник. У меня кончились деньги. Мои работы не продаются.

— Да, такое бывает.

— И они мне не нравятся.

— Не отчаивайтесь. Может быть, вы еще станете знаменитым после смерти.

Он объяснил, что работать надо было по ночам и что все с этого начинают, но есть хорошие перспективы карьерного роста.

Я ответил, что мне нравится работать по ночам. Он сказал, что начать можно с подземки.

Меня ждали два пожилых дядьки. Мы встретились в метрошном депо. Мне выдали целую стопку картонных плакатов и какой-то металлический инструмент, похожий на консервный нож. Мы зашли в один из вагонов.

— Смотри и делай, как я, — сказал один из дедков.

Он встал ногами на пыльное сиденье и принялся отдирать старые рекламные плакаты, поддевая их консервным ножом. Теперь понятно, подумал я, откуда берутся все эти плакаты. Их вешают люди.

Каждый картонный плакат крепился на двух металлических полосках, которые надо было снять, чтобы повесить новую рекламу. Полоски были тугими, как самые плотные пружины, и согнутыми по контуру стены.

Мне дали попробовать снять плакат. Металлические полоски сопротивлялись моим усилиям. Категорически не желали сдвигаться. Я порезал пальцы об острые края. У меня пошла кровь. Сперва нужно было снять старый плакат, потом — закрепить новый. На каждый плакат уходило по целой вечности. Это был бесконечный процесс.

— Сейчас прямо поветрие в Нью-Йорке, у всех мандавошки, — сказал один из дедков.

— Правда?

— Ага. Ты ведь недавно в Нью-Йорке?

— Ага.

— И ты то есть не знаешь, что тут у всех мандавошки?

— Не знаю.

— Так вот. Вчера до меня домогалась одна красотка. Хотела, чтобы я ей заправил. А я сказал: «Нет, малышка, никакого разврату».

— Правда?

— Ага. Я сказал ей, что я ее трахну, если она даст мне пятерку.

— И что, она дала пятерку?

— Нет. Предложила мне банку грибного супа.

Мы добрались до конца вагона. Дедки вышли наружу и направились к другому вагону, стоявшему ярдах в пятидесяти от первого. Под нами чернела какая-то яма глубиной футов в сорок, а идти приходилось по шпалам. Причем можно было бы запросто проскользнуть между этими шпалами и рухнуть вниз.

Я выбрался из вагона и пошел, осторожно ступая по шпалам. В одной руке — консервный нож, в другой — стопка плакатов. По соседним путям прошел поезд с пассажирами. Его огни осветили дорогу.

Поезд проехал. Я оказался в сплошной темноте. Не видел ни шпал, ни промежутков. Я замер на месте.

Дедульки кричали мне из вагона:

— Иди быстрее! Чего ты встал?! У нас много работы!

— Подождите! Я вообще ничего не вижу!

— Мы не можем торчать тут всю ночь!

Глаза потихонечку привыкали к темноте. Я осторожно пошел вперед, медленно переставляя ноги со шпалы на шпалу. Забрался в вагон, сложил плакатики на пол и сел. Ноги были как ватные.

— Что случилось?

— Не знаю.

— Что с тобой?

— Здесь же запросто можно убиться.

— До сих пор никто никуда не упал.

— У меня ощущение, что я буду первым.

— Это все в голове.

— Я знаю. Как мне отсюда выйти?

— Там есть лестница. Только смотри, осторожнее.

Берегись поездов. А то идти надо через пути.

— Ага.

— И не наступи на третий рельс.

— А это что?

— Это рельс под напряжением. Он золотой. То есть по цвету как золото. Ну, ты увидишь.

Я пошел к лестнице. Дедки наблюдали за мной из вагона. Да, там был золотой рельс. Я переступил через него, подняв ногу повыше.

По лестнице я спустился бегом. Наполовину бежал, наполовину падал. Прямо у выхода, через дорогу, был бар.

Смена на фабрике собачьего корма продолжалась с 16:30 до часа ночи.

Мне выдали грязный белый передник и плотные матерчатые перчатки. Дырявые и прожженные в нескольких местах, так что пальцы выглядывали наружу. Инструкции я получил от беззубого эльфа с бельмом на глазу; бельмо было бело-зеленым в паутинке синих прожилок.

Он проработал на этой фабрике девятнадцать лет.

Я прошел на рабочее место. Раздался свисток, и конвейер пришел в движение. По ленте поползли собачьи галеты. Специальный аппарат выпечатывал изтестаровные кружочки, которые потом ссыпались на тяжеленные металлические противни с высокими железными краями.

Я взял противень и поставил его в печь у себя за спиной. Когда я обернулся, меня уже ждал следующий противень. Замедлить их поступление было никак невозможно. Они останавливались только тогда, когда происходил какой-нибудь сбой в механизме. Это случалось нечасто. А когда все же случалось, эльф по-быстрому устранял неполадку.

Пламя в печи поднималось на высоту футов в пятнадцать. По конструкции печь походила на чертово колесо. В каждой духовке помешалось по двенадцать противней. Когда человек при печи (то есть я) заполнял всю духовку, он нажимал на рычаг, который включал механизм, крутящий колесо: заполненный духовой шкаф перемещался на один уровень вниз, а сверху прибывала следующая пустая духовка.

Противни были тяжелыми. Подняв хотя бы один, уже можно было изрядно выбиться из сил. И лучше не думать о том, что тебе надо тягать эти дуры восемь часов кряду, несколько сотен противней в смену, потому что тогда лучше сразу убиться. Зеленые собачьи галеты, красные собачьи галеты, желтые, коричневые, фиолетовые, синие, со специальным комплексом витаминов, вегетарианские.

От такой работы люди устают. У них наступает упадок сил, предельное утомление, когда у тебя едет крыша, и ты выдаешь совершенно безумные, гениальные вещи. У меня тоже сорвало чердак. Я ругался, разговаривал сам с собой, травил анекдоты, пел песни. Ад кипел смехом. Даже эльф смеялся надо мной.

Я продержался там пару недель. Каждый раз приходил на работу пьяный. Но всем было плевать. Это была такая работа, на которую никто не хотел идти. После часа у печи я становился трезвым как стеклышко. Руки были сплошной ожог. Каждую ночь, возвращаясь домой, к себе в комнату, я садился и протыкал волдыри иголкой, которую стерилизовал, обжигая спичками.

Как-то раз я пришел в цех пьянее обычного. И наотрез отказался работать.