Чарльз Буковски - Избранные стихи

ты лучший, сказала она
это твоё белое пузо
и волосатые ноги.
ты никогда не стрижёшь ногти
и руки у тебя жирные
как кошачьи лапы
твой ярко-красный нос
и самые большие яйца
из всех, что я видела.
ты выстреливаешь спермой, как
кит водой из дырки на спине.

зверь зверь зверь,
она поцеловала меня,
что ты хочешь
на завтрак?

вот здорово, я только что написал
два стиха, которые мне не понравились.

в этом компьютере есть корзина.
я просто передвинул их
и бросил в корзину.

они исчезли навсегда,
ни бумаги, ни звука,
ни бешенства, ни семяносца,
а потом
просто чистый экран
ждёт тебя.

всегда лучше
отклонить самому до того,
как редакторы сделают это.

особенно дождливой
ночью вроде этой
с никудышней музыкой по радио.

и теперь —
я знаю, что Вы думаете:
может, ему стоило
выкинуть и эту лажу.

ха, ха, ха,
ха.

здесь в Лос-Анджелесе
на автострадах
снова что-то
вроде Дикого Запада.
у многих с собой ружья,
и если пересечь им дорогу
или как-то раздражать их своей ездой,
они останавливаются, направляют ружья
и начинают стрелять.
здесь для многих из нас
жизнь теперь — это уж слишком,
лезвие бритвы всегда наготове,
и любая мелочь, какая только может быть,
становится сложнейшей и последней схваткой.
многие этого ждут, многие даже надеются на это.
но после этого возникло
кое-что ещё:
водители ведут себя гораздо вежливее.
кто, чёрт побери, хочет получить
пулю 32-го калибра,
чтобы обогнать три машины
в плотном движении?
я?
да я так вежлив, что монахинь бы стошнило.
я лучше умру от собственных рук.

он говорил с мышами и воробьями,
в шестнадцать лет его волосы были седыми.
отец бил его, а мать
ставила в церкви свечи.
его бабка приходила, когда мальчики спали,
и молила дьявола освободить его из своих рук
пока его мать слушала и плакала над библией.

похоже, он не замечал девчонок
похоже, он не замечал, как мальчишки играли,
немногое вокруг он замечал
ему, похоже, всё было неинтересно.

у него был большой, ужасный рот и выпирающие зубы
а глаза были маленькими и тусклыми.
плечи были опущены, а спина была сгорблена,
как у старика.

он жил по соседству.
мы говорили о нём, когда нам было скучно, а потом
переходили к более интересным вещам.
он редко выходил из дома. нам бы понравилось
мучить его,
но его отец,
огромный и ужасный мужик,
мучил его
за нас.

однажды мальчик умер. в 17 лет он всё ещё был мальчиком.
смерть в маленьком квартале замечают быстро,
а потом забывают через 3 или 4 дня.

но смерть этого мальчика, похоже, осталась с нами.
мы продолжали говорить о ней
своими ломающимися голосами
в шесть вечера, перед наступлением темноты,
прямо перед ужином.

и когда бы я не проезжал через этот район теперь,
много лет спустя,
я всё ещё думаю о его смерти,
забыв обо всех других смертях
и обо всём, что было тогда.

это сложно принять,
и ты оглядываешь комнату,
ища того, о ком они
говорят.

его нет там,
его нет здесь.
он исчез.

когда они добираются до твоей книги,
ты — уже не твоя
книга.
ты на следующей странице
в следующей
книге.

хуже того,
они неправильно понимают старые книги.
тебя хвалят за то, чего ты
не заслужил, за проницательность, которой там
нет.

люди прочитывают себя в книгах, изменяя
то, что им нужно и убирая то, что
не нужно.

хорошие критики — такая же редкость, как и хорошие
писатели.
и когда я получаю хороший отзыв, или
плохой,
я не принимаю его
всерьёз.

я на следующей странице.
в следующей книге.