Чарльз Буковски - Избранные письма

12-8-86

Привет Джон:

Спасибо за доброе письмо. Я не думаю, что это больно — иногда вспоминать, откуда ты. Ты знаешь места, откуда я. Даже те, кто пытается писать об это или снимать фильмы — они неправильно понимают. Они это называют "с 9 до 5". Никогда не бывает с 9 до 5, в таких местах нет бесплатного перерыва на обед, на самом деле, во многих из них, чтобы сохранить работу, ты не обедаешь. Потом ещё СВЕРХУРОЧНЫЕ, а в книгах никогда об этом правильно не пишут, а если жалуешься на это - есть ещё один молокосос на твоё место.

Знаешь мою старую поговорку: "Рабство никогда не уничтожалось, оно только было расширено, чтобы включить в себя все цвета кожи."

И больно от неуклонно исчезающей человечности в этих боях за удержание работы, которую они не хотят, но ещё больше боятся альтернативы. Люди просто опустошаются. Они — тела с напуганными и послушными умами. Цвет покидает глаза. Голос становится отвратительным. И тело. Волосы. Ногти на руках. Обувь. Всё.

В молодости я не мог поверить, что люди могут отдавать свои жизни на таких условиях. В старости я всё ещё не могу в это поверить. Зачем они это делают? Секс? Телевидение? Автомобиль с помесячной оплатой? Или дети? Дети, которые собираются делать то же самое, что и они?

Раньше, когда я был моложе и всё время переходил с одной работы на другую, я был достаточно глуп, чтобы иногда говорить сослуживцам: "Эй, босс может войти в любой момент и всех нас уволить, вот так просто, вы что, не понимаете?"

Они просто смотрели на меня. Я говорил то, что они не хотели пускать в свои головы.

Теперь в промышленности идут массовые увольнения (сталелитейная устарела, технические изменения других показателей рабочего места). Их увольняют сотнями тысяч, и их лица ошеломлены:

"Я вложил 35 лет…"

"Это неправильно…"

"Я не знаю, что делать…"

Они никогда не платят рабам достаточно для освобождения, просто достаточно, чтобы они выживали и возвращались работать. Я увидел всё это. Почему не видят они? Я понял, что на скамейке в парке так же хорошо, и быть пьянчугой так же хорошо. Почему бы не добраться туда самому раньше, чем они бросят меня туда? Зачем ждать?

Я написал просто от отвращения ко всему этому, было облегчением вывести это дерьмо из собственного организма. И теперь вот он я, так называемый профессиональный писатель, разменявший первые 50 лет, я обнаружил, что внутри системы скрыты и другие мерзости…

Помню, однажды, я работал упаковщиком в компании, производившей электроприборы, один из упаковщиков вдруг сказал: "Я никогда не буду свободным!"

Один из боссов проходил мимо (его звали Морри), и он издал забавный кудахтающий смех, наслаждаясь тем, что этот парень был пойман жизнью в капкан.

Так что удача, благодаря которой я смог выбраться из этих мест, сколько бы это не заняло, принесла мне нечто вроде радости, беззаботной радости чуду. Сейчас то, что я пишу, исходит из старого ума и старого тела, намного позже, чем большинство людей могли бы думать о том, чтобы это продолжать, но раз я начал так поздно, я обязываю себя продолжать, и тогда мои слова начинают запинаться, и мне нужно помочь подняться, и я не могу больше отличить синюю птицу от скрепки для бумаг, я всё ещё чувствую, как что-то во мне собирается напомнить (не важно, как далеко я зашёл), как я прошёл через тяготы и неразбериху и мучения хотя бы к благородной смерти.

Не растратить полностью собственную жизнь, похоже, подходящее окончание, если только для меня.

твой парень,

Хэнк

17/4/92 12:15

Здравствуй В Паккард:

Ха. Слушай, я знаю, что ты никогда не сможешь напечатать все присылаемые стихи, которые у тебя в заявках. Во-первых, это бы растревожило все добрые души во вселенной. И во-вторых, есть и другие писатели. Ха.

Тем не менее, даже зная всё это, не могу удержаться и посылаю тебе стихотворение — надутый дерьмом воздушный шар, который может подорвать многоликое царство всеобщей набожности. Ха. Ха, ха?

Хотя те, кого заинтересует "ночь болванов", такое стихотворение примут за антисоциальное просвещение… вроде пьяной убитой бабы? Нечестно и невозможно. Нет больше никаких пьяных потаскух. Есть только тупые, грязные белые мужчины. Никаких отвратных гомосексуалистов, лесбиянок или бисексуалов. И никаких больше тупых, грязных чёрных мужиков. Хотя могут встречаться тупые, грязные жёлтые или коричневые мужчины, в зависимости от политического климата и местонахождения. Каждый заслуживает лишь нападок и насмешек в отношениях с любой силой, которая может помочь выжить. Наиболее успешные коммерческие писатели знают, когда и на что нападать. И даже художники-пердёжники, которых касаются Нобелевская и Пулицеровская премии, они тоже закрыты от опасных сигналов индивидуальности. "Но как насчёт… ?" — говоришь ты. Как насчёт них? Они тоже присосались к знаку момента, указу, грядущему вопросу о контроле над разумом. Они были всего лишь предвестниками очевидного.

Но, возвращаясь к мелочам, мне всегда было любопытно, почему мои произведения критиковали за описание других такими, какими я их видел, но мои работы никогда не критиковали, когда я перестал быть нахалом. Это может быть искусством, говорят они, он называет себя дураком чертовым. Им это нравится, и пыл уходит из их испуганных задниц.

Сейчас мы живём в ужасном климате. Все ожидают нападок на себя. Я думаю, что верю больше, чем подавляющее большинство, в право быть таким, каким ты хочешь. На самом деле, я следовал этой вере больше, чем большинство, и заслужил за это сколько угодно проклятий. Но я делал это независимо, по большей части один, и без поддержки праздничного хора группы преданных.

Так часто сейчас это во многом не группа, требующая своих прав или нуждающаяся в больших правах, это почти племя, рвущееся вперёд, подсознательно или даже сознательно стремясь стать хозяевами положения и послать всех остальных подальше. Ещё в каждой группе есть просто психопаты, которые хотят, чтобы их видели или слышали на демонстрациях или в любых других чёртовых местах или в другое время.

Писатель должен описывать то, что он видит и чувствует, невзирая на последствия. В действительности, чем больше последствия, тем более ты вдохновлён стремиться к ним. Кто-то называет это безрассудством, я называю это близостью к истине. Знаешь, нет ничего занимательнее, забавнее, чем истина рядом, потому что ты видишь её, читаешь её так редко. Она поражает тебя освежающим порывом, бежит вверх по рукам к голове, она кружится, чёрт возьми, чёрт возьми, так редко, так прекрасно. Я видел немало её в Селине, в Достоевском, в Гамсуне, я начинал смеяться, когда читал их, это было такое счастье.