Чак Паланик - Бойцовский клуб (перевод А.Егоренкова)

Маленький скелет женщины по имени Клоуи с печально и пусто свисающей кормой брюк. Клоуи рассказывает мне, что самое худшее в ее мозговых паразитах — это то, что никто не хочет секса с ней. Вот такой она была, — настолько близка к смерти, что по ее полису страховки жизни было выплачено шестьдесят пять тысяч баксов; и все, чего хотела Клоуи — один раз напоследок заняться любовью. Никаких интимных отношений, просто секс.

Что ответил бы парень? Я имею в виду — что бы ответили вы сами?

Весь путь умирания начался для Клоуи с небольшой усталости, а теперь ей слишком наскучил процесс лечения. Порнофильмы, — у нее дома, на квартире были порнофильмы.

Во время Французской революции, рассказала мне Клоуи, женщины в тюрьмах, — герцогини, баронессы, маркизы, все подряд, — были готовы трахаться с любым мужиком, который на них заберется. Клоуи дышала мне в шею. «Заберется», ну, мне понятно? «Поскачет». «Трахнет» — это уже устарело.

«La petite mort», «маленькая смерть», как выражаются французы.

У Клоуи были порнофильмы, если мне интересно. Амил-нитраты. Лубрикаты.

В обычном случае у меня возникла бы эрекция. Но ведь наша Клоуи — облитый воском скелет.

С тем, как выглядит Клоуи — у меня ничего нет. Ну, не совсем ничего. Ее плечо по-прежнему касается моего, когда мы садимся в круг на ворсистый ковер. Была очередь Клоуи вести нас в направленную медитацию, и она говорила о нас в саду безмятежного спокойствия. Она провела нас по холму в дворец с семью дверями. Внутри дворца семь дверей: зеленая, оранжевая дверь; и Клоуи рассказывала, как мы открываем каждую из них; голубая, белая, красная дверь; и что мы обнаруживаем за ними.

Глаза закрыты, мы представляем свою боль как шар белого исцеляющего света, кружащего вокруг наших ног и поднимающегося к нашим коленям, к нашей талии, к нашей груди. Наши чакры открываются. Сердечная чакра. Чакра головы. Клоуи говорила о нас в пещерах, где мы встретим животное, покровительствующее нам. Моим оказался пингвин.

Лед покрывал пол пещеры, и пингвин сказал: «Скользи!». Без всяких усилий мы заскользили по тоннелям и галереям.

Потом настало время объятий.

«Откройте глаза».

Это физический терапевтический контакт, как говорила Клоуи. Каждый из нас должен выбрать себе партнера. Клоуи обвила руками мою голову и зарыдала. У нее дома было нижнее белье без завязок, — и она рыдала. У Клоуи была смазка и наручники, и она рыдала, пока я смотрел на секундную стрелку своих часов, отсчитывая одиннадцать оборотов.

Так что я не плакал в первой своей группе поддержки два года назад. Я не плакал во второй группе поддержки, и в третьей тоже. Я не плакал ни на кровяных паразитах, ни на раке кишечника, ни на органических поражениях мозга.

Когда у тебя бессонница, дела обстоят так. Все маячит где-то вдали, все лишь копия копии копии. Бессонница ложится расстоянием между тобой и всем остальным, ты не можешь ничего коснуться, и ничто не может коснуться тебя.

Потом был Боб. Когда я впервые пришел на рак яичек, Боб, здоровенный лось, огромный гамбургер, навалился на меня в «Останемся мужчинами вместе», и зарыдал. Здоровяк пересек помещение, когда пришло время объятий, руки висят по бокам, плечи опущены. Его здоровенный подбородок покоится на груди, на глазах уже целлофановая пелена слез. Шаркающая походка, колени прижаты друг к другу, он неуклюже семенит; Боб скользнул через комнату, чтобы взвалиться на меня.

Боб навалился на меня.

Большие руки Боба обвили меня.

Большой Боб был качком, как он рассказывал. Все эти дни наркоты — на дианаболе, потом на вистроле, стероиде, который вводят скаковым лошадям. Его собственная качалка, — у Большого Боба был собственный зал. Он был женат трижды. Его имя было на рекламных продуктах, и, кстати, не видел ли я его по телевизору как-нибудь? Вся программа по технике расширения грудной мышцы была, фактически, его находкой.

Такое откровение со стороны незнакомых людей заставляет меня чувствовать себя весьма неуютно, если вы меня понимаете.

Боб не понимал. Он знал, — пускай даже у одного из его «huevos» ущемление, — всегда был фактор риска. Боб рассказал мне о постоперационной гормональной терапии.

Многие из культуристов, колющих слишком много тестостерона, могут получить то, что они называют «сучье вымя».

Мне пришлось спросить у Боба, что он имеет в виду под «huevos».

«Huevos», — сказал Боб. — «Яйца. Шары. Хозяйство. Орехи. В Мексике, где покупаешь стероиды, их называют „яйела“».

«Развод, развод, развод» — говорил Боб, достав фото из бумажника и показав мне. На фото был он сам, огромный и на первый взгляд совсем голый, позирующий в культуристской повязке на каких-то соревнованиях. «Так жить глупо», — сказал Боб, — «Но, бывает, стоишь накачанный и обритый на сцене, совершенно выпотрошен, — в теле жира всего на пару процентов, и диуретики делают тебя холодным и крепким наощупь, как бетон. Ты слепнешь от прожекторов и глохнешь от фоновой музыки из колонок, а судья командует: „Расправь правую грудную, напряги и держи“.

«Расправь левую руку, напряги бицепс и держи»».

Это лучше, чем настоящая жизнь.

«Ну, и дальше в таком духе», — сказал Боб, — «Потом рак». Он банкрот. У него двое взрослых детей, которые даже не перезванивают ему.

Чтобы лечить сучье вымя, врачу приходилось резать грудь Боба и выпускать жидкость.

Это все, что я запомнил, потому что потом Боб заключил меня в объятья, пригнул голову, чтобы укрыть меня. И я потерялся в забвении, темном, безмолвном и полнейшем самозабвении, — и когда я, наконец, отступил от его уютной груди, на футболке Боба остался влажный отпечаток моего плакавшего лица.

Это было два года назад, в мой первый вечер с «Останемся мужчинами вместе».

Почти на каждой встрече с того момента Большой Боб вызывал у меня слезы.

Я больше не ходил к врачу. Я никогда не пил валерианку.

Это была свобода. Свобода — утрата всяческих надежд. Я молчал — и люди в группах думали, что у меня все совсем плохо. Они рыдали громче. Я рыдал громче. Посмотри на звезды, — и тебя не станет.

Когда я шел домой из какой-нибудь группы психологической поддержки, я чувствовал себя более живым, чем когда-либо. Во мне не было раковых опухолей, моя кровь не кишела паразитами, — я был маленьким теплым очагом, средоточием всего живого в этом мире.

И я спал. Младенцы не спят так крепко.

Каждый вечер я умирал, и каждый вечер возрождался снова.

Из мертвых.

До сегодняшнего вечера, — два года успешной жизни до сегодняшнего вечера, — потому что я не могу плакать, когда эта женщина пялится на меня. Потому что не могу достичь крайней черты, не могу спастись. Мой язык будто облеплен бумагой, я сильно закусываю губы. Я не спал уже четверо суток.