Василий Вобленко - Осколки льда

За окном раскинула щупальца пандемия, но даже страшнейший из вирусов не решился штурмовать стены крепости, которая итак на вечном карантине. Так зачем нам маски, господа?

Больные не должны видеть лиц и привыкать к брезгливым гримасам.

***

лина Сказала чтоо это мой днИвник сАмй наСтаящий АНа Скзала писАтъ иго каджый денъ Ищо ана сКазалА что нада писатъ в начали ДАТУ я сказл ШТО не знаюу што такое дата а ана сказала чтоб я спраШевалл у ниё. Лина Вапсит васпиль ВАСПИТАТЕЛЪ она добрайа и приносеТ мне разные падАрки ана уЧить миня писать и гавариТь ана дала мне настАящую руКчку и титРадь чтоб я мог писатъ тиБе мама Кагда ты п ридёшь ты т сможишь прачитатъ всЁ и узнать как я жи-ву. ЛиНа купила мне настаящюю шакаладку очинь вкусно я падумал што если ты придеш принеси мне пожалуста ищо шоколадку.цилую

***

В сером ничто остались карандаши и гуашь без кисточки. Живопись – проклятье, но не лишиться разума важнее. ЗДЕСЬ атмосфера даёт шанс узреть скрытое. Ты абстрагирован, раздуваешь искорку гениальности в костёр. Безнадёжность повышает цену времени. Отчаяние порождает всплески мотивации, мотивация побуждает полушария мозга работать на максимум. Душевнобольные пишут потрясающие картины. Несовместимые идеи, схематизм, постоянный страх незаконченности не помеха для шедевра. Закрытые ставни на геометрически нелогичных формах облачных крепостей. Чуждые природе существа – выпущенные из узилища души апостолы болезни. Мрачность сюжета, отсутствие цветовых градаций отражают внутренние страхи мастера кисти. Угловатые формы, символика, штрихование – боязнь пустоты в познании нового для них мира. Просто и великолепно. Невозможно представить, сколько гениальных творений могли бы подарить миру эти больные люди, потенциальные гении: педофилы, садисты и маньяки. «Ренессанс» двадцать первого века, эпоха антицифрового прорыва. Задумались?

Писать портрет просто. Отрекаешься от реальности, паришь внутри себя. Ты же умеешь там летать, ублюдок?

Барабанные перепонки не тревожит гремящий по подоконнику дождь. Не смердит потом и нечищеными зубами надзиратель. Закрываешь глаза и представляешь ЕЁ. В памяти тысячи кадров любимого лица, но нужен лучший. Огоньки в глазах. Влажные губы. Улыбка непорочного девичьего смеха, рождающаяся на полсекунды, не более. Спазм мышц лица неуловимый для автофокуса камеры. Зрачок – идеальный объектив. Глазной нерв быстрее матрицы.

Ты слеп, наощупь ищешь карандаш. Обязательно мягкий, как и просил: твёрдый рвёт бумагу. Подушечками греешь ластик – лекарство от лишних штрихов.

Открываешь глаза. Вот он лучший друг, чистый лист. Ты по-прежнему не замечаешь стонов соседа. Не чувствуешь запах гнилой листвы, проникающий сквозь щели оконной рамы.

Мысленно разделив холст на части, обозначаешь контуры. Штрихуешь.

Глаза:зрачки, веки, извилистые брови и лёгкие морщинки в уголках.

Губы:бледные пухлые с крошечными складками улыбки. Уши:маленькие, аккуратные. Курносый нос.

Меняешь образ, ведь всегда хотелось видеть ЕЁдомашнюю, с распущенными волосами, слегка взлохмаченную. Тени вдыхают жизнь в проекцию лица. Капля гуаши, размоченной слюной на подушечке пальца, окрашивает радужку кокетливых глаз в небесно-голубой цвет.

Я пронесу этотобраз свозь годы, когда ладонь старости сотрёт юношеские черты, изменив НАС. Лишь в момент, когда поверишь, что муза с портрета тебе улыбается, оживают органы чувств. Возвращается скрежет колёсиков тележки и запах хлора. Санитар, отобравший карандаш, утверждает: на сегодня ВСЁ, ублюдок . Для тебя это длилось не более десяти минут.

***

Мама мне уже 6 годов. я самый страрший в моеъй групе Рибята не хатят са Мнойъ дружИтъ патАму што я ни умею гаварить. я чесночесно очинь стаР аюсь но мой яЗык ни хочит гавАрить слАва Лина скЗала что елси я буду писатЪ кадЖый день то Скора смагУ гаварить? Жывот пастаяно урчит и лина приносит мне сладкие булачки но я всё равно хачу кушать

Мне тижИло писатЬ тмного но вкуша я стараюсъ я очинь хачу гавАрить и пастАяно пытаюсъ. не получаеца

МАМА виринсь я абищаю кодгда ты придеш за мной я смагу гАВарить и скажу тибе ПРИВЕТ

***

Зубы сомкнулись, сжав язык в смертельных объятьях, продавили плоть. Я вкушаю урон рвущихся капилляров, дегустирую кровь. Мир сжался до эпицентра боли. В теплой солоноватой жидкости варится мясо – комочек языка, повисший на ниточке ткани.

Дыхание учащается, уходит боль. Это обман. Под кожей крадется холод. По миллиметру онемение подбирается к мозгу. Спазм желудка наступает раньше, побуждая схаркнуть кровь.

Материализуются санитары. Скручивают, выламывают.

– Держите ему голову! – кричит доктор, и стальные кисти сдавливают виски.

Пошли прочь!!!

– Разожмите челюсти! Максим, слышишь? Открой рот!

Уберите от меня свои жилистые, вонючие руки!!!

– Нужно остановить кровь! Тампон!

Бессильно трясу головой. Грубые пальцы впиваются в уголки губ, растягивают до трещин. Сводит лицевой нерв.

Кто дал вам право распоряжаться чужой жизнью?! ЧЕМ ВЫ ЛУЧШЕ? Руки прочь!!!

Как глупо умереть от аспирации. Кровь проникла в гортань, со вздохом ушла дальше, в трахею. Немое кино приходит в движение. Камера, мотор. Тела движутся прерывисто, механически. Доктор колет в шею. Дьявольское пламя полыхнуло, обожгло внутренности. Раскаленные иголочки освежевали ткани. Кровь вскипела, пульсирует под ногтями, чешется в деснах. Свет слепит сквозь закрытые веки. В паху мокро: обмочился. Пытался размять шарниры, подрыгать отсутствующими конечностями. Я бесплотный призрак, грохочущий фантомными цепями.

…В минуты забвения я смотрю сны похожие на старые черно-белые фильмы. Мегабайты стёртой памяти освещают прошлое. Насмешка сознания. Черепная коробка центрифугой взбивает сладкую вату, наполняется прозрачно-белесым нечто. Голоса: женские, мужские, детские. Крики, стоны, слёзы. Если это ад, то худшая из интерпретаций. Или панацея?

Реальность свернулась в ком, обрастая бредом, словно мхом. Кварталы освещены солнцем, а в следующую секунду тонут в сумерках. Толпы людей перемещаются хаотично, не позволяя разглядеть лиц. Скорость растёт, а вокруг мерцают лишь тени. Город призраков тает в тумане.

Бетонные веки поднимаются, чтобы с грохотом схлопнуться. Зрачки крота реагируют болезненно, кровоточат. Ватные конечности – протезы, пальцы – комок червей, подрагивающий, как мясное желе. Нет сильнее пытки, чем быть заложником в собственном теле! Стариком внутри грудного ребёнка. Здравомыслящим паралитиком.

***

Я держал тетрадь невесомо, подушечками пальцев перелистывая пожелтевшие от времени листы. Какофония слов, выпестованная больным мальчишкой, не всколыхнула память. Собственную капсулу времени я видел дважды: в утренних сумерках и сейчас, на кровавом закате. Прочёл трижды, повторяя, как мантру. Заснул, воспроизвёл. Стены с серой побелкой, походящие на грязную изнанку белоснежных вершин мира. Электро щиток, обезображенный сплетением проводов, заменил ребёнку прикроватный мобиль. В голубоватом свете дежурной лампы корявые жгуты принимают образы лошадок, домов, самолета, а чаще, звёзд: всего, что не мог представить трёхмесячный малыш, видевший лишь больничные стены.