Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет

Но сейчас депозит заморожен, он в чужих руках. Боль снять нечем. Сигарет – и тех нет. Курить в карцере запрещено. Носить какую-либо одежду, кроме казенной, – тоже. Нельзя вообще иметь личных вещей. Единственное развлечение – расхаживать из угла в угол. Туда – пять шагов, обратно четыре с половиной. Полшага уходило на разворот. Все в точности так же, как в камере Лефортовского замка, откуда я начал: заносчивый, богатый, уверенный в себе.

Вечером явился мрачный, незнакомый вертухай. Он открыл замок, опустил нары и приказал выходить – получать матрас. Зайдя в ту же кандейку, где утром мне выдали полосатое шмотье, я ухватил бесформенную, расползающуюся в руках кучу тряпья, вернулся к себе, постелил и упал.

Использовать матрас наилучшим образом я научился сразу. Спать нужно не на самом матрасе – так холодно сверху; и не под матрасом; а внутри матраса. Ткань была во многих местах разорвана руками и ногами предыдущих обитателей трюма. Просунув в эти дыры конечности и немного помаявшись, я уснул.

Прошла половина ночи. В самой ее середине, мертвым предрассветным временем, скрипнул железный замок. Дверная амбразура приоткрылась. На черный пол тяжело упал сверток. Грев, с торжеством подумал я, вскакивая. Грев! Зашел грев!

Размотав нитки, развернув несколько газетных листов, я достал десяток карамельных конфет, сахар, сигареты и спички. Теперь можно жить.

Насладившись табаком, я поудобнее устроился меж прошитых нитками комьев свалявшейся ваты и задумался.

Я хорошо знал цену этим сигареткам, карамелькам и замусоленным кубикам рафинада. Они куплены на деньги, выкроенные из стариковских пенсий и куцых женских зарплаток. Принесены к тюрьме матерями и женами. Отданы в окошко приема продуктовых передач. Далее – дошли до дрожащих рук голодного арестанта. После мучительных раздумий, расчетов, сомнений и сглатываний слюны – сигаретки и карамельки, одна из десяти, из пятнадцати,– отданы в Общее. Ссыпаны, сложены в особую картонную коробку. Взвешены безменом. Множество раз тщательно пересчитаны. Замотаны в грузы. Переправлены из нескольких камер в одну. Там перепакованы более удобно. Ценой больших усилий, риска и хитрости, путем обмана и подкупа путь сигареток и конфеток заканчивается возле обитателя карцера.

В этот же ночной час другие сигаретки и карамельки доходят до харкающих кровью обитателей «тубанара», до собранных в отдельной камере больных СПИДом – до всех, кто бедствует.

Арестантское сообщество никогда не забудет про тех, кто бедствует. Трюмным надзирателям всегда уплатят по таксе, и они – сами, ночью, отнесут грузы, и забросят в каждый бокс туго завернутый кулек.

Голодные, драные, измученные существа хотят жить. Они изобретут тысячу способов, как помочь себе и своему собрату по несчастью. Они соберут терпеливо по щепотке чая, по кусочку сахара, по рублю, в каждой камере. Они, как муравьи, стащат грузы в одно место. Они подкупят, уговорят, хитростью пропихнут еду и курево в самые глубокие трюмы. Дотянут живую нитку до самого низа, до последнего дна.

Может быть, в каком-то другом комиксе мальчик-банкир жил не в Азии, а в Европе. В маленькой опрятной стране, где женщины по праздникам надевают крахмальные юбки своих прабабок и танцуют их танцы.

Там, в Европе, мальчика-банкира посадили бы в стерильное заведение с хорошим питанием, спортивным залом, мастерскими для работы и телефонными кабинками для регулярных деловых звонков. В европейскую тюрьму.

Но в такой европейской тюрьме он никогда бы не очутился в подвале, в грязной конуре, и нищий тюремный надзиратель, подкупленный еще более нищим заключенным, не принес бы банкиру в эту конуру кусок сахара и сигаретку.

И банкир не пожевал бы того сахара. И не покурил бы той сигаретки. И так никогда бы и не узнал, как умеет человек утвердить свою свободу.

Хорошо, что мы живем в Азии.

Скорбно-возвышенные мысли о драматическом пути конфет и сигарет помешали мне проделать обязательное простое действие, а именно: надежно спрятать и сахар, и табак, и прочее. Пожевав и покурив вволю, я беспечно сунул остатки богатства в вентиляционную дыру. Там, в тоннельчике, валялось множество смятых кусков бумаги, какие-то камни и прочий мусор. Я понадеялся, что сверток окажется незаметен взгляду трюмного. Но ошибся.

Утром он зашел в мой бокс, смерил меня взглядом – удушливое амбре дешевого парфюма исходило от него приторными волнами – немедленно устремился к моему тайнику и все нашел. У трюмного была смешная привычка быстрыми движениями зубов кусать свои обветренные губы: сначала нижними зубами – верхнюю губу, потом наоборот.

– Откуда? – негромко спросил он, рассматривая сверток.

Я промолчал.

Хозяин карцера еще раз критически оглядел полосатого меня и поиграл своей резиновой дубиной. В принципе он мог тут же официально оформить изъятие запрещенных к употреблению в его ведомстве продуктов и сигарет и довесить к моему сроку еще суток пять или десять. Но благоухающий пенитенциарный клерк оказался человеколюбцем.

– Будешь курить – накажу,– сообщил он, сунул мой табак и сахар в свой карман и неторопливо вышел в коридор. Ткань его штанов на заду сверкала, засаленная до невозможности.

Я тут же проклял себя. Из-за собственной беспечности, из-за интеллигентской склонности витать в эмпиреях, из-за привычки думать – я остался без сигарет.

День прошел в страданиях. Курить хотелось до скрежета зубов и вибраций селезенки. Я обследовал всю камеру. Стены и пол. Сантиметр за сантиметром. В поисках самого маленького окурочка. И нашел, даже два. Первого хватило бы как минимум на одну полноценную затяжку, второго (на нем уцелел даже логотип «Ява») как минимум на две. Но чем зажечь, где взять огонь?

Поиски продолжились. В углах, в щелях я наконец нашел все остальное. Воспламеняющиеся головки спичек оказались втиснуты, укрыты, вмазаны в грязь с дьявольским хитроумием. В других щелях отыскалась и особая бумажка для розжига, разорванная на крошечные квадратики. С пятой попытки я добыл оранжевое пламя и выкурил большой окурок, а вслед ему и маленький.

Дозы не хватило, естественно; к вечеру я опять стал шарить по стенам и углам, гадая, прибудет ли ночью новая посылка.

В восемь вечера трюмные сменились. Появился новый надзиратель. В отличие от утреннего он пах не мылом и фиалками, а кирзой, носками – и, естественно, табаком. Помимо своей воли я жадно вдохнул остатки яда с его камуфлированной мятой куртки. Поймал ноздрями даже тот дым, что уцелел на дне его легких.

Ночью грев не зашел.

Вторые сутки без никотина начались трудно. Всякий курильщик знает, что утренняя сигарета – самая главная за весь день. Без нее обойтись почти невозможно.