Владимир Ситников - Чёрный квадрат с махоньким просветом

Мать писала успокоительные письма, Николай Осипович бодрил: «Главное – не падать духом», а от Светки не было ни строчки, хотя он писал ей наполненные любовью и тоской послания. На бумажный лист, адресованный Николаю Осиповичу, попали слова, которые обеспокоили и мать, и учителя. «Здесь говорят: небо в клеточку, а для меня оно превратилось в сплошной чёрный квадрат без просвета», – отчаивался он.

«Не убивайся, Антошенька, – писала мать, – будет тягостно поначалу, а потом появится махонький просвет в черноте, а после этого и срок кончится».

Николай Осипович считал, что Антону нельзя забывать о своём призвании художника. «Не считай себя изломанным навек. Тебе ещё двадцати нет. Впереди много времени, чтобы всё устроить ладом. Будь хозяином своей судьбы, а не подневольным. При любой возможности рисуй, чтоб не утратить навык».

А теперь у Антона ныло колено. Ударился о стойку кровати. Потёр. Наверное, синяк будет. Вот это беспокоит, а о рисовании думать не хотелось.

Послал Николай Осипович карандаши и пачку твёрдой ватмановской бумаги. Не для писем ведь. Антон о рисовании в письмах не сообщал. Рисовать не хотелось. А Николай Осипович продолжал твердить одно и то же: рисуй, рисуй, рисуй!» Даже раздражать это стало. Наверное, думает учитель, что тут у него, как на пленэре можно расположиться с этюдником.

А тут теснота, спёртый воздух, расшатанные нары-шканки и напрасно бездарно потраченное время. Всё это выхолащивает душу, лишает желания сделать что-то полезное, не говоря уже о значительном и нужном.

Мишка Хаджи-Мурат нашёл себе утешение. Перекидывался в карты с лишившимся всех зубов Лёнькой Афониным, из младенческого рта у которого вылетали матерки, словно он не знал обычных обиходных слов. Хаджи-Мурат, морща лоб над картами, озадачивал Лёньку:

– А вот скажи мне, почему камбала плоская?

– А хрен её знает, – махал рукой Лёнька, пуча глаза в карты.

– Так в море такая толща воды, – предполагал очень прилично одетый бородатый олигарх Дубовцев, ждавший суда за какие-то спиртоводочные дела.

– И это неверно, – радостно кричал Хаджи-Мурат. – Камбала плоская, потому что переночевала с китом.

Камера усмехалась. Хаджи-Мурат ржал довольный.

– Большинство врачей считают алкоголизм болезнью, но ни один не выписал больничный лист. Безобразие!– подбрасывал Мишка Хаджи-Мурат новую хохму.

Вовочка из детского сада приносит чужую игрушечную машинку. Отец спрашивает:

– Откуда у тебя машинка?

– Это мы с Петей поменялись.

– А ты что ему дал?

Вовочка:

– В глаз.

Озадачил всю камеру Мишка Хаджи-Мурат, когда ответил на Лёнькину подначку.

– Ух, какой ты говорок, из норы таскал творог, – подъел Лёнька, проиграв в очко. – Откуль взялся?

– Из КГБ я. Я чекист, – ответил Мишка и оглядел всех с гордостью во взгляде. Лёнька даже поперхнулся. Такое признание!

– Ну, блин. Я так и думал.

– А чего удивительного, чекист я и есть – чеки отбиваю в КГБ – Крутогорской городской бане.

Все, конечно, заржали, поняв, что у Мишки хорошо подвешенный язык и ловко он КГБ в баню переделал. Мишка ещё выдал совет:

– Если хочешь быть здоровым, ешь один и в темноте, – сопроводив совет вновь изобретённым ругательством, – едрит твою в инновацию.

Олигарх Дубовцев от Мишкиной болтовни морщился, а один раз даже припечатал такую оценку:

– Словесный понос от незрелых мыслей.

Мишка обиделся, но ненадолго, потому что Дубовцев на Мишкину оптимистическую фразу: «Во всяком разе с земного шара не сбросили» покрутил головой и произнёс:

– Похоже, что хотят сбросить.

Наверное, отвечал сам себе на свои раздумья.

Что происходило с этим человеком и за какие прегрешения попал он сюда, Антон так и не узнал. Дубовцеву чаще других приносили передачи. Наверное, сизовский режим шёл на поблажку. Сегодня великий Дубовцев сидит, а завтра выйдет и припомнит свои лихие дни. Небрежно осмотрев свёртки, Дубовцев выбирал что-то себе, остальное шло на общекамерное поедание. Первыми устремлялись к дармовщине, конечно, шакалы вроде Лёньки Афонина и Хаджи-Мурата. Антон не подходил. Стыдно было да и вовсе не об этом думалось.

– Оставьте Малевичу, – как-то бросил Дубовцев, и Мишка стал приносить Антону то яблоко, то пару печенюшек. Не мог же он ослушаться самого Дубовцева, о котором с почтением говорят даже прожжённые ворюги, имеющие по три и даже четыре ходки. «Откуда Дубовцев узнал, что я из худучилища?» – недоумевал он.

Олигарх, видимо, проникся к нему доверием, потому что однажды сказал:

– Не вижу разницы между больничной и газетной «уткой».

Видимо, обидела его какая-то газета, написав не то и не так, как думал о себе олигарх.

Когда олигарха вызывали к следователю, Мишка объявлял:

– И богатые тоже плачут. Давайте, парни, в «муху» сыграем.

Эта «муха» слегка скрашивали жизнь. Заключалась игра в том, что водящий вставал, приняв прочную позу, просовывал подмышку ладонь. По ладони били участники игры. Угадаешь, кто бил, водить будет тот, кого угадали. Старались бить присадисто, чтоб горела ладонь. А Лёнька Афонин норовил ударить не только по ладони, но и по боку, чтоб человека шатнуло. Из-за этого его безошибочно угадывали.

– Сила есть ума не надо, – говорил дальнобойщик Зверев, – Лёнька, конечно, бил.

– Не я, – отпирался тот.

– Как это не ты? – басил могутный дальнобойщик Демид Зверев, который любил, чтоб всё было по справедливости. Беззубый вставал с вытянутой ладонью. Теперь Зверев ему врежет так, что не устоишь а ногах. Антон тоже присоединялся к играющим. Хоть размяться немного.

А ещё можно было сыграть в чехарду. Но тут трое на трое. Сначала их тройка встаёт, пригнувшись друг к другу, а другая с разбегу прыгает на них. «Осёдланные» везут до противоположной стены. Хорошо, если в команду попадёт Демид Зверев. Он и один может троих увезти.

Такая разминка оживляла всех, и Антон ненадолго отвлекался от горестных дум.

Возвращался от следователя мрачный олигарх. Видать, с пристрастием допрашивали его, потому что он мрачный ходил по камере, наводя уныние.

А Лёнька спешил выдать страшилку о том, как «следак»-следователь при первой ходке ещё держал его в противогазе.

– Я чуть не задохнулся. Во как было! – кричал он.

– Они умеют, – подтверждал Демид Зверев.

В письмах домой и Вике Мишка на целой тетрадной странице перечислял, что ему надо в следующей передаче. Лерка послушно всё исполняла.

– Шмара у меня, что надо, – хвалился Мишка. Он уже усвоил тюремный быт и, видать, тот не сильно его тяготил.

Антон ждал писем от матери, от Николая Осиповича, и, конечно, от Светки. Она должна написать ответ на его горестные послания.

Николай Осипович в своих нечастых письмах по-прежнему напоминал Антону, что тот – будущий художник. «Художнику, как пианисту, нельзя без тренировок. Этим-то в камере можно, наверное, заниматься». Если в первой передаче была пачка твёрдой ватмановской бумаги и карандаши, то во второй картонки и фломастеры. Но и это воспринял Антон, как насмешку и бесполезное желание отвлечь его от горестных раздумий.