Игорь Журавель - Музыка падших богов

— Не волнуйтесь, Кирилл Антонович, Ваша душа упокоится, но несколько попозже. Мое имя Люций, кстати, — продолжал единственный из собравшихся, выглядевший живым, — во избежание глупых выходок предупреждаю, что сопротивление бесполезно, все присутствующие здесь на данный момент полностью в моей власти. Но обрекать кого-либо на вечное рабство я не намерен, придется лишь оказать мне небольшую услугу, и все будут свободны.

Среди нас собрались исключительно достойные люди, лучшие мужчины и дамы, умершие за последнее время. Художники, клоуны, паталогоанатомы-любители, серийные убийцы, поэты, революционеры. Аристократия, таких людей на кол не сажают, разве что в извращенных и аморальных государствах. Вам не придется всерьез утруждать себя, лишь поучаствуете в одном представлении. Затем все освободятся от нынешних тел и отправятся по местам будущего проживания. Я понимаю, что покойником быть неприятно, но придется немного потерпеть. Ради благого дела. Скучать не придется.

Я провожу время в столовой для работников Госпрома. Это одно из наиболее дешевых питейных заведений Харькова и публика здесь собирается самая разнообразная, за соседним столом могут оказаться, к примеру, подпольщики и гэбэшники, и никого это не удивит.

За соседним столом двое подвыпивших студентов ведут беседу о киноиндустрии, перебрасываясь фразами между приемами водки «Люботинн» и морковного салата. Один говорит:

— Символ фильмов Феллини — проститутка. Его произведения можно сказать стоят на границе между темным и светлым искусством, они показывают нам всю омерзительность обывательской жизни.

— Его искусство мне импонирует, — отвечает второй, — но у него есть существенный недостаток, как и у большей части искусства в целом. Люди творят красивые вещи, рассказывают хорошие истории, но дело в том, что они не жизненны. Ведь реальная жизнь не похожа на связное повествование, она полна сумбура.

Пол рядом с их столиком зацементирован. Странно наблюдать цементный прямоугольник где-то два метра на метр посреди старого привычного паркета. Этот изъян появился довольно недавно, создается впечатление, что на этом месте спрятан труп человека.

Компания за столом подобралась разношерстная, многих я едва знаю, некоторых не знаю вовсе. Один из них рассказывает трагикомическую историю своей любви к лягушкам:

— Я всю жизнь мечтал завести лягушку, — говорит он, играя игрушечной жабой.

— Так почему не завел? — Интересуюсь я. В конце концов, это ведь не такая и редкость, можно приобрести в любом зоомагазине. Немало людей их держат, это же не рак, к примеру.

— Не, моя мама этого не потерпит, — трагически констатирует мой собеседник, — завела тупую кошку. Ее шугнешь — под диван сразу, а дырка маленькая, так головой о диван бьется, до того тупая.

Да, действительно, такой глупой кошки я в жизни не встречал. Этот чувак, пожалуй, наиболее достойный из моих сегодняшних случайных соседей по столу, я его имя сразу запомнил — Наводка. Вот пьяные женщины разговаривают о ролевых играх. Рядом сидит в стельку пьяный мужик, он плюет на стол, думая, что тем самым выражает протест против общества. Этот человек в повседневной жизни воплощает собой полное неверие в светлое будущее. Но сейчас он обвиняет в этом других. У меня в последнее время слишком много знакомств. Это ужасно скучно. Какой интерес слушать истории о том, как кто-то работал в музее, или узнавать чье-то мнение о творчестве Боба Дилана? Я даже не запоминаю их имен.

Тем временем Наводка продолжает свой рассказ, он повествует о пойманной некогда жабе:

— Поймал ее, она вся черная, в бородавках. Берешь ее — она от страха ссытся. Потом отпустишь, опять схватишь — опять ссытся. Такая прикольная, — рассказчик мечтательно вздыхает.

Мои мысли все удаляются от этого места. Я размышляю о том, что в детстве, когда я еще думал, что чем давать обслуге на чай, проще просто дать ей пакетик чаю, я мечтал сочинить такое стихотворение, в котором строки рифмовались бы при переводе на любой язык. Это бы было совершенное произведение искусства. Теперь я вырос, и хоть, искренне надеюсь, так и не повзрослел, осознал, что ничего не получится. Вообще говоря, наиболее совершенное из созданных человечеством произведений — «Шоу Бенни Хилла». Конечно, в этой программе заранее ясно, что вот, к примеру, девушке задерут юбку, а когда герой снимет ремень, у него упадут штаны, но в мире пока так и не создано ничего более смешного. А похлопывание старичка по лысине — это вообще шутка века. И не важно, что шутки повторяются, это нисколечко не ослабляет эффект. Как бы то ни было, главное — не взрослеть, ведь взрослые люди не способны на творчество. Лучше уж развивать в себе детство.

Я отрываюсь от размышлений и обнаруживаю, что за столом больше никого нет, кроме меня. Вероятно, они пошли курить в коридор. Это, впрочем, совершенно не важно, так как мне пора идти. Джим Слэйд сегодня что-то устраивает на площади, какое-то представление, надо поглядеть.

Площадь переполнена людьми. Не уверен, что такая давка наблюдалась даже на день города или в первый день так называемой «Оранжевой революции». За три дня до события плакаты, изготовленные Джимом, были расклеены по всему городу. Надпись была сделана золотым по красному, в темноте буквы светились. Она гласила: «Вниманию всех граждан и подданных. На площади свободы незабываемое шоу Джима и Люция. Предсказание будущего, армия мертвецов, венец праздника — показательная казнь через четвертование. Приходите, не пожалеете. Такого вы еще не видели». Вы можете подумать, что немного людей в здравом уме поверят в подобное. Но был какой-то непередаваемый магнетизм в этих словах, в этих плакатах. Ажиотаж поднялся. Неведомая сила подняла толпу насмешников и привела на площадь.

Я подмечаю отсутствие милицейских кордонов, это удивляет почему-то даже больше, чем другие необычные обстоятельства. Сцена — добротное деревянное сооружение, просто и со вкусом. На переднем плане Джим и Люций, они с величественным видом стоят по левую и правую сторону от единственного микрофона. Сцену окружают воины в латах с лицами покойников. Присматриваясь, понимаю, что это действительно мертвецы. Некоторых я знаю. Выглядят они довольно величественно, даже те двое, что с клоунскими носами, намазанными белилами лицами и в клоунских костюмах под латами. За спиной Джима и его друга весьма любопытное сооружение, напоминающее гильотину, но это не совсем гильотина. Ну, конечно же! Это аппарат для четвертования. Человек ложится на помост и разрезается на четыре части крестовидным лезвием. Рядом с машиной смерти пристроился палач, он в маске, все как положено. Люций подходит к микрофону и берет слово: