Муса Мураталиев - Хваткий мой

На сеть пойдёт к вечеру.

Да, целую неделю Кончой, охотится за молодым соколом, он выставляет на открытых местах в мелколесье – сегодня здесь, завтра там – силки.

В четверг вот, высвободив лапки из верёвочек, убежала в лес единственная приманка, которая была у Кончоя – перепёлка.

Замены порядочной сразу не нашлось.

Привязал вот – смех, да и только! – свою рябую курицу.

Старая так посоветовала: курица повадилась нести яйца на соседнем огороде, да и вообще была какая-то невзрачная, глаз не радовала.

С того четверга Кончой пригляделся к рябой в силках – ничего, трепыхается как надо.

Мягко и смирно идёт за Кончоем по пятам верный пёс.

Но хозяин не обернулся к нему, вошёл в дверь.

И всё равно рад тайган, хоть и остался у порога.

Хозяин не кличет, значит, стой.

В понимании тайгана, главный в доме – хозяин.

Разве не по его слову собаку кормят?

А кто ведёт тайгана охотиться?

И сердце собаки, словно воробушек крыльями, трепещет, когда удастся перехватить взгляд хозяина.

О, тогда стоит услышать обращённый к нему приказ!..

Или обрадуется чему-то хозяин, громко захохочет – тайган, в добром или худом был до этого настроении, бросается вперёд во всю прыть, и ему тут же становится радостно.

И тогда подкрученный под брюхо собачий хвост сразу задирается лихим крючком вверх.

Ходи веселей вместе с весёлым хозяином!

Жаль, конечно, что таким вот весёлым хозяин редко бывает.

Тайган многое дал бы, чтобы продлить хорошие минуты Кончоя…

Вот и сегодня – явно не в духе хозяин.

Сколько ни махал ему хвостом, ни разу не взглянул…

Значит, верному псу можно вернуться обратно.

Приятно на солнцепёке: снизу, под брюхом, земля прохладна, чуть нагрета шерстью.

На охоту, видать, не пойдут.

Ну да ладно, отдыхать всегда приятно.

Хозяин всего живого, светло-белое солнце с одинаковой полуденной силой озаряло поверхность земли, и правую, и левую её стороны.

Бесчисленные лучи, сливаясь в сплошной поток тепла и света, низвергались из недр необъятного солнечного тела на зверей крупных и мелких, ползающих и прямо ходящих, не бегающих, порхающих, плавающих.

Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод ещё час назад.

Светило солнце и молодому тынару, все ещё трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине верёвок.

Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твёрдо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал – значит, птица дышала.

И уж совсем равнодушно было солнце к пёстрой тушке мёртвой курицы.

Мёртвое не согревалось, мёртвое и есть мёртвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.

Яркое солнце освещало всё подряд, ему было всё равно, кого и что согревать.

И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мёртвой рябой курице.

Молодой тынар слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым её передвижением.

Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя.

Тело утомилось, крылья одеревенели.

Сколько же всё это ещё продлится?

Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку…

Кусок её мякоти, с таким трудом вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный.

Не надо было глотать тот кусок!

Зоб-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как.

Он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны.

Он не знал, а больше ни о чём не стоило беспокоиться.

Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва.

Он продержится теперь без пищи целых трое суток.

Ничего, никого он не боится.

Неведомо ему, что такое смерть?

А что такое ждать, он понимал.

Вот он и будет ждать дальше.

Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило.

Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.

Это он понял быстро.

Странный шум вдруг послышался соколёнку.

Такого шума он ни разу ещё не слышал.

Тяжело и отчётливо: туп, туп, туп.

Потом поближе: туп-туп, туп-туп, туп-туп.

Настойчивее и громче.

Предчувствие чего-то недоброго волной проходит по телу молодого сокола.

Он застывает.

Натянул плёнку правого глаза до конца, а сам превратился вслух.

Тяжёлый топот все приближался.

Стали различимы ещё и лёгкие, как дуновение ветра, шаги, словно у зайца, которого если что и выдаёт при беге, так лёгкий хруст сухих соломинок, хворостинок.

Но приближающееся существо довольно тяжёлое, под его ногами веточки ломались.

Потом послышалось скулящее взвизгивание – и тут соколёнок приоткрыл глаз!

Показалось огромное четвероногое животное, похожее на лису, только чёрное.

Животное замерло подошло прямо к сети и замерло.

Нет, соколёнок, пожалуй, не смог бы его победить.

А уж сейчас с ним, распластанным в этой непонятной паутине, зверь мог поступить, как хочет…

Но всё же, зачем прибежало сюда такое огромное животное?

Что от него надо этой "лисе? "

Туп-туп, туп-туп…

Всё ближе и ближе.

Зверь, похожий на лису, обежал вокруг соколёнка, радостно громко заскулил.

Стало быть, направлялся-то он как раз сюда, к сети.

Тяжёлые тупые звуки подошли почти вплотную к пленённой птице, и тогда похожий на лису чёрный зверь громко, отрывисто загавкал на молодого сокола.

И чувствовалось, что зверь веселится и не собирается трогать соколика.

Получалось, что он вскрикивает не для себя, для кого-то ещё.

Вон завилял черным тонким, как прут, хвостом, выглядывающим то из-за правого, то из-за левого бока.

Лаял он на молодого сокола, прижимая его грохотом своего лая к земле.

Гавкнет над правым ухом птицы – он вздрагивает всем телом, начинает кипеть, собирая злость и обиду.

Туп-туп, туп-туп, туп-туп… и в округе всё смолкло.

Молодой сокол вновь приоткрыл глаза.

Показалось: почти из-под макушки сосны нависло над ним голое лицо человека – за свою короткую жизнь соколик не раз видел двуногого – человека.

Этот сидел на каком-то огромном звере с раздутыми ноздрями, с вытянутой вперёд большущей головой.

Оба они были до такой степени крупны, что у молодого тынара зашлось сердце!

Ещё не заметят, наступят нечаянно и раздавят его!

Немедленно надо взлететь.

Тело делает все необходимое, что нужно перед полётом, напрягаются все мускулы, которые обычно поднимают птицу в воздух.