Иван Аксенов - Готы

В конце учебного года одновременно с экзаменами случалось неожиданно жаркое и душное лето: нагревало городские асфальты и засыпало тротуары пылью. Благодатский нехорошо и скомкано сдавал положенное учебной программой и мало обращал на это внимания. Отделавшись — погружал в рюкзак ноутбук и уезжал домой: тратил время каникул там — нажимая красные буквы, нарисованные на темно-серых клавишах, гуляя по лесу. Работая в огороде и помогая радовавшимся ему родителям.

— Не уезжай, хорошо с тобой! — говорили они ему за обедами, которые устраивали в саду: прячась тенями старых яблонь от жарких лучей июльского и августовского солнца: дул теплый ветер, кружились над компотами и вареньями — пчелы и мухи, и садились на листья близких растений разноцветные бабочки, легко подрагивавшие разноцветными крыльями.

— Не уеду, до сентября — никуда не уеду, — обещал Благодатский и сдерживал обещание: находил даже какую-то маленькую глупую девку, жившую неподалеку: чтобы совокупляться. Приходил к ней ночами, когда делалось совсем невмоготу, тихо — чтобы не слышали родители — залезал в окно её низкого, сложенного из некрашеных бревен домика. Проводил с ней не больше часа, старался скорее кончить и уйти.

И все росло количество килобайт, занимаемых на узеньком жестком диске старого ноутбука созданными Благодатским текстовыми файлами.

— Ну что, поедешь? — спрашивал Леопардов. — Бухнем, потусуемся. Можешь кого-нибудь из них выебать…

— Легко! — соглашался Благодатский. — Только не нравятся они мне: ни Манька, ни эта, маленькая… Ну да — напьемся, а там видно будет.

— Правильно. Она тебя, Зеленая-то, когда уже в гости звала: а ты все отказывался… У неё квартира знаешь какая! Пиздец. Там в футбол играть можно…

— Захотим — и в футбол сыграем… — вежливо ржал Благодатский.

Приезжали вечером, покупали дорогой бутылку спиртного. Решали — не брать много и сбегать еще раз: в случае необходимости. Над городом висел уже поздний сентябрь, склонявшийся к октябрю: с темно-серого неба временами принимался капать легкий дождь, чавкала под ногами грязь и желтели на чуть качавшихся по причине ветра деревьях неторопливо желтевшие листья.

Заставали готочек сидевшими на кухне: маленькая черненькая и большая, некогда зеленая и обычная ныне — сидели они за столом и пили мутновато-оранжевую жидкость, разливаемую в рюмки из банки с завинчивавшейся крышкой. Закусывали чем-то жирным из широкой миски: тыкали туда вилками, брызгали на стол. Курили и давили в пепельнице окурки длинных тонких сигарет.

— А-а, наконец-то! — нетрезво приветствовали Леопардова и Благодатского, сразу наливали в приготовленные для них рюмки. Чокались. Выпивали и переглядывались, искали чем закусить. Выговаривали:

— Блядь, самогонка…

— На мандариновых корках! — хвалилась Манька. — От дедушки, из деревни!

— Да как вы это пьете? — поражались. — Мы вот чего принесли…

Устанавливали на стол купленную бутылку.

— Да это что! — смеялись. — Это утром, на опохмелку! Садитесь, пить будем, у нас еще — много…

Садились, пили. Пьянели. Разговаривали: про последнюю репетицию, про последнюю готик-парти.

— Я там — с таким готом познакомилась! — говорила маленькая черненькая и рассказывала: с каким.

Через некоторое время готочки примолкали, заслышав серьезный разговор, заводимый пьяневшими Леопардовым и Благодатским: о жизни, о судьбе. О метафизике. Пытались встревать, спрашивали — что такое метафизика, но те — только отмахивались и продолжали. В числе прочего — признавался Благодатский:

— Я теперь вот роман пишу, там тоже темы всякие, но не то что — про бога там или про смысл жизни… Не, просто — как вообще живем: бухаем, ебемся. Страдаем. Любим.

— А ты — любишь? — спрашивала Манька.

— Любил, — отвечал Благодатский не глядя и продолжал: — Главное по-моему — не усложнять, говорить все просто и ясно: чтобы понимали и переживали следом за тобой. Ну и честно конечно же, честно, потому что пиздить — это ваще никуда не годится…

Не выдерживали такой беседы готочки и сбегали в комнату. Говорили одна другой:

— Мы ведь их — перепили, перепили! Совсем пить не могут, забухали и сидят пиздят непонятно…

— Ничего, — успокаивала подругу Зеленая. — Сейчас они там проблемы решат, а потом — все равно к нам придут, никуда не денутся. Слышала, как там этот говорил — ебаться, ебаться…

— Ну, слышала.

— Так вот: они о другом и думать не могут, а пиздят — для понту…

— Ага, хорошо! — радовалась та. — А мы пока — сами, я тебе массаж сделаю, — садилась на широкий диван гостиной комнаты, заставленной дорогой мебелью.

— У папы тут в шкафу бальзам какой-то есть охуенный: чуть ли — не семьдесят градусов, и стоит — не выговоришь. Этих жалко поить, а мы с тобой — давай хлебнем, давай!

Не отказывалась: по очереди прикладывались к бутылке, обжигали горла и закусывали оказывавшимся в вазе на столе — апельсином: спешно очищали его, и брызгал из-под ногтей на кожу едкий сок.

Спиртное вскоре начинало работать: реагируя с уже выпитым. Валились тогда на диван, тупо улыбаясь смотрели друг на друга: начинали стаскивать одежду. Швыряли её — на пол, обнимались. Зеленая тянулась губами к черненькой — целовать, но не получалось: отстраняла Маньку, бурчала про то, что — нехорошо себя ощущает. Вскакивала с дивана и длинным коридором бежала в туалет, забыв даже хоть как-то прикрыть свою наготу. Видели её — Леопардов и Благодатский, провожали взглядами. Понимающе улыбались и говорили:

— Развлекаются…

Продолжали свою беседу.

Черненькую тем временем крепко рвало в туалете оранжево-зеленым: делалось горько во рту и текли из глаз крупные слезы.

Зеленая не дожидалась подругу: неожиданно засыпала, широко раскинув по дивану свое большое тело.

Черненькая засыпала чуть позже, так и не обнаружив в себе сил покинуть туалет или хотя бы — подать голос.

По окончании беседы понимали вдруг, что — значительно опьянели.

— Слушай, а она возвращалась? — спрашивал Леопардов.

— Кто возвращалась? — не понимал.

— Девка голая, кто…

— Не помню… А куда она бегала-то?

— В сортир, надо думать. Пойдем-ка, посмотрим, — покачиваясь подымался с табурета Леопардов и двигался в сторону коридора и туалета.

Благодатский следовал за ним: вместе открывали оказывавшуюся незапертой дверь, за которой — находили спящую рядом с унитазом на голубом поролоновом коврике — готочку: маленькая, голая, лежала она свернувшись калачиком, смешно прижав к груди руки и выставив вверх и вперед — крутой зад.

— Бля, да ни хуя же себе она проблевалась! — восклицали, заглядывая в унитаз и поскорее спуская воду. Пытались разбудить её: мычала и не просыпалась.