Джонатан Летем - Бастион одиночества

Большинство студентов Кэмдена в муниципальных школах никогда не учились. А я даже не приближался к частным — ни к бруклинской «Френдз», ни к «Пэкер», ни к Сент-Энн. В первые недели учебы в Кэмдене меня познакомили с несколькими бывшими учениками этих школ, в основном из Бруклин-Хайтс, — с ребятами «тоже из Бруклина», как их представили. Ни одного из них я прежде не встречал. Когда они узнавали, что я учился в тридцать восьмой, а потом в двести девяносто третьей школе, сразу начинали считать меня придурком, а мое пребывание в Кэмдене, среди них, — аномалией. Я и мои новые знакомые смотрели друг на друга будто на жителей Зазеркалья.

Так уж распорядилась судьба: меня поселили вместе с парнем, тоже не избалованным деньгами. Мэтью Шраффт приехал из города Кин, штат Нью-Гэмпшир, — местечка, подобного Кэмдену, только, разумеется, без знаменитого колледжа. До шестого класса Мэтью учился в школах Манхэттена, но потом благосостояние его семьи резко ухудшилось: отец оставил работу младшего продюсера в «Си-Би-Эс Ньюс», решив переехать в маленький городок и заняться писательским трудом. Потому-то Мэтью так сильно походил на местных жителей Кэмдена. Мы подружились, и тот факт, что мой сосед и товарищ ничем от меня не отличается, нередко служил мне утешением. Нас часто видели в столовой по другую сторону стойки — в белых передниках, ставящих тарелки с сосисками и яйцами на подносы своих же однокашников. Это занятие ради денег было наименее благородным и наиболее бросающимся в глаза, и те студенты, которые подрабатывали тайком от других, могли позволить себе, стоя в очереди за едой, посочувствовать мне и Мэтью.

Нам досталось весьма неожиданное для первокурсников жилье: лучшие комнаты в «Освальд Хаус». «Освальд» считался самым шумным и хулиганским среди восьми общежитий. В каждом из них была центральная «квартира»: апартаменты со смежными комнатами, камином и отдельной ванной. В этих гнездышках обычно поселяли аспирантов или приглашенных профессоров, но в «Освальде» не рекомендовалось появляться человеку, желающему хотя бы ночью отдохнуть в тишине. Пол в нашей гостиной постоянно вонял пивом, на ковре чернели следы от сигарет, двери пестрели порнографическими картинками и граффити, которые по-панковски обильно украшали шипы. «Освальд Хаус» напоминал пиратский корабль, держащий курс на райский сад. В конце лета выставленные на подоконники динамики почти круглосуточно изрыгали музыку, а на траве вокруг здания отдыхали студенты. До нас в этой центральной квартире общежития обитали два волосатых хулигана. Заменив их парочкой стриженых новоиспеченных студентов, администрация полагала, что провела операцию по пересадке «Освальду» сердца — очевидно, нам с Мэтью надлежало мало-помалу урезонить все общежитие. С тайно возложенной на нас миссией мы так и не справились, однако, узнав о нашем въезде в эту квартиру, жильцы «Освальда» несколько пали духом.

В своем стесненном положении мы с Мэтью компенсировали наши лишения музыкой. «Дево», команда, к творчеству которой в школе я не питал ни малейшего интереса, в колледже стала знаком нашего отличия — не только от компаний хиппи, но и от шикарных панков, слушавших Боуи, получавших по подписке «Интервью» и отдыхавших на каникулах в Париже. «Дево» пели в духе «Токинг Хедз», но настроены были более жестко. Любовью к «Дево» мы подчеркивали свое неприятие деления людей на классы. Это слово превратилось у нас в ярлычок, который мы цепляли на кое-какие вещи.

Ясным сентябрьским днем в первую неделю пребывания в Кэмдене, еще не свыкшиеся с мыслью, что мы распрощались со средней школой, и практически никого не зная в колледже, я и Мэтью отправились на беседу с Ричардом Бродо, новым ректором Кэмдена. Нам сразу показалось, что он так же напуган этим учреждением, как и мы. Подобно отцу Мэтью, он оставил корпоративную работу, решив заняться чем-то более настоящим, — в его речи, обращенной к нам, проскользнуло желание оправдаться. Бродо определили на эту должность в надежде, что он наведет в колледже порядок после ухода его харизматического и чересчур толерантного к студентам предшественника. На первую встречу с Бродо явились только мы — легковерные первокурсники.

— Я расскажу вам одну историю, — сказал Бродо. — Мальчишкой я обожал пиццу, и когда отец брал меня с собой в пиццерию, постоянно просил купить мне сразу две штуки. Мы садились за столик, я с жадностью принимался за первую пиццу, а глазами уже поедал вторую, в то время как отец просто за мной наблюдал. Я даже не успевал почувствовать вкус того, что я ем. Однажды отец сказал мне: «Сын, когда ты ешь первую пиццу, не смотри на вторую. Не берись за нее, пока не разделался с первой». Год назад я вдруг вспомнил эти слова: взглянул на свою жизнь и понял, что смотрю именно на вторую пиццу.

Лично ко мне эта притча не имела отношения, но, услышав ее, я не мог не вспомнить о Роберте Вулфолке и его младшем дружке, когда они пытались отобрать у меня пиццу на Смит-стрит. Я задумался, известно ли Ричарду Бродо о проблеме единственной пиццы, и решил, что нет.

По окончании беседы с Бродо мы с Мэтью побрели к себе. Полоска земли позади дальнего ряда общежитий, не засеянная травой, называлась «Край света». Там студенты из нашего «Освальда» как раз открывали новую пивную бочку. Мы с Мэтью встали в очередь, решив купить по кружечке пенного пивка. На зеленые холмы вдали ложились предзакатные тени.

— Ну и что он нам пытался втолковать? — спросил Мэтью.

— Когда ешь первую пиццу, подумай, не заришься ли ты на вторую?

— Что-то вроде того. В любом случае я страшно проголодался.

У нас появилась шутка: когда мы стали уже позволять себе опаздывать с утра на занятия, то называли это «поеданием первой пиццы». Как выяснилось позже, вторую мне не суждено было попробовать здесь, в Кэмдене.

В первую же неделю учебы мы побывали на знаменитой пятничной вечеринке: администрация, не желая выпускать своих подопечных на уикенд в город, снабжала студентов пивом и пластиковыми стаканчиками. В одиннадцать вечера мы уже дергались под звуки «Супер Фрик» Рика Джеймса в толпе из трех сотен студентов. Происходило это в «Фиш Хаус», другом хулиганском общежитии, чуть менее знаменитом, чем наше. Тогда-то, глядя на танцующих под фанк ровесников, я впервые возгорелся желанием понять это странное явление: легкое, спокойное восприятие белыми людьми запутанных межрасовых отношений — тогда как мне эти отношения всю жизнь не давали покоя. Все, кто окружал меня, ни на секунду о них не задумывались, для них имела значение лишь музыка, под которую так здорово танцуется. За Риком Джеймсом последовал Дэвид Боуи, затем «ОуЭмДи», а после — Арета Франклин. Я всей душой отдался танцу, на время обретя свободу.