Джонатан Летем - Бастион одиночества

Направляясь назад в Блумингтон, я несколько раз сбивался с пути, но не стал ни у кого уточнять дорогу. Я не торопился.

После полуночи я подъехал к Гэри — родине «Джексон Файв». В Иллинойсе остановился на заправке и вспомнил о дисках на заднем сиденье. Залив в бак бензин и вновь тронувшись с места, я достал первый попавшийся и на ощупь поставил его в магнитолу. Зазвучала первая песня из альбома Брайана Эно «Еще один зеленый мир». Рок на закуску, музыка троллей, как выразился бы Эвклид Барнс. Я слушал эту запись постоянно с того дня, когда обнаружил ее в умирающем музыкальном отделе на восьмом этаже магазина «Абрахам и Строс», рядом с секцией коллекционных монет и марок. Позднее, в Кэмден-тауне, используя приобретенные в Бруклине навыки, я стащил кассету с записью этого альбома из магазинчика на Мейн-стрит и как-то раз крутил ее всю ночь, занимаясь любовью с Мойрой Хогарт. Я обожал это невинное страхолюдство: звуковые потоки клавишных самого Эно, виолончельный свист пилы Джона Кейла, ажурные узоры Роберта Фриппа. Эта музыка всегда ассоциировалась у меня с дорогой, проносящимися в свете фар сотнями миль. Слушая сейчас «Еще один зеленый мир», я вспоминал о другой своей поездке.

Это было в ту зиму, когда меня выставили из Кэмдена. Получив письмо Ричарда Бродо, я должен был съездить в колледж еще раз, чтобы забрать вещи — книги, белье, проигрыватель, — ожидавшие меня на чердаке «Освальд Хаус». Я поехал вместе с Авраамом, на машине, которую он, как обычно, ничего мне не сказав, у кого-то одолжил. Шли долгие зимние каникулы, в колледже никого не было. Но я все же уговорил отца подождать меня в машине и отправился искать охранника, который открыл бы мне чердак общежития. Я не хотел, чтобы Авраам входил на территорию городка.

Назад мы возвращались в пургу, сквозь белый туннель танцующих снежинок. В полном молчании. Я стыдился, сознавая, что Авраам разочарован, но это чувство соседствовало во мне с безграничной злобой. Пурга разыгралась не на шутку, мы были вынуждены снизить скорость до черепашьей и ориентироваться по свету задних фар вихляющего перед нами грузовика. Я достал с заднего сиденья, из коробки с книгами и кассетами, ту самую запись и поставил ее. В волшебство метели музыка вписалась просто чудесно. Наверняка Авраам осторожничал, ведя машину, а сверхъестественно безмятежный «Еще один зеленый мир» как будто внушал, что ценит его старания. И тем самым успокоил нас обоих. Эно пел: «Нет больше строк, меж которых ты умел читать…»

Несколькими годами раньше, когда я начал учиться в Стайвесанте, и мы с Габриелем Стерном и Тимоти Вэндертусом только-только увлеклись Клэшем и Рамонесом, я принес их пластинки домой и поставил для отца.

— Слышишь? — спросил я. — Здорово? Такой музыки еще не было!

— Конечно, — ответил он. — Здорово.

— Ты действительно слышишь то, что слышу я? Ту же самую песню?

— Разумеется, — сказал Авраам, страшно меня разочаровывая, оставляя тайну нераскрытой.

Могли отец наслаждаться моей музыкой?

Немного повзрослев, я больше не приставал к нему с подобными разговорами, даже в более светлые времена, чем тот мрачный период, когда меня выгнали из колледжа. Поэтому я даже не пытался выяснить, каким показался ему «Еще один зеленый мир».

Эно пел: «Ты удивишься, если узнаешь, насколько я не уверен в себе…»

Сейчас я осознал наконец, что именно люблю в этой и, несомненно, в других записях: срединное пространство, иллюзию которого они создавали и в котором существовали, богемный полусвет, мечта хиппи. Это же самое пространство, это бесперспективное предложение я со временем возненавидел. Мне следовало отказаться от него — ради соула, ради Барретта Руда-младшего, ради его давней боли. Я нуждался в музыке, которая рассказывала о себе — такой, какая она есть, какой я научился ее принимать, живя в большом городе. «Еще один зеленый мир» был подобием фильма Авраама: слишком хрупкий, чересчур беззащитный. Но мне сейчас требовалась более сильная песня. Ведь я знал об этой жизни гораздо больше, чем Б. Эно и А. Эбдус, и уже не мог выносить эту бесхитростность, устал от этих двоих сильнее, чем Мингус — от меня с моей наивностью.

Именно от этой бесперспективной срединности удирал Бегущий Краб. А хиппи, геи и создатели бесконечных фильмов в надежде на обретение этой же срединности стекались в Гованус, невольно превращаясь в помехудля торговцев недвижимостью и подрывной фактор расизма. «Заселение порядочными людьми» было шрамом, оставшимся от мечты. Утопическим шоу, заканчивающимся в день открытия. То есть почти тем же самым, чего так боялся Авраам, отказываясь взглянуть на свой фильм трезво. Урезанным летом, двором, в котором Мингус Руд бросает сполдин и забивает контрольные мячи.

Мы все стремимся отыскать свое срединное пространство — тот момент, когда «Встревоженная синь» держалась на первом месте хит-парада, а Джозефин Бейкер в Париже считалась сенсацией. Те дни, когда тинейджер Элвис, мечтая записать собственный альбом, прислушивался в «Сан Рекорде» к песням «Арестантов», когда вагон с кричащей росписью-граффити на боку проезжал по станциям метро, на мгновение преображая мир, когда во дворе школы номер тридцать восемь крутили на проигрывателях модные пластинки. Я приехал в Индиану не для того, чтобы посмотреть на пишущую машинку или встретиться с Крофтом, а для того, чтобы в сгустившемся сумраке отправиться в обратный путь. И для того, чтобы увидеть, как обитатели «Фермы арбузного сахара» живут в лесу, оторванные от мира. Я приехал сюда для того, чтобы ощутить то же, что почувствовал дома у Кати Перли, когда увидел кровать, которую она берегла для сестренки, и услышал речитатив Эм-Пса. Срединное пространство растворяется и исчезает, как проблеск света. Если моргнешь не вовремя, можешь так ничего и

,,не увидеть. Вероятно, этим пространством в моей жизни стал когда-то Кэмден, но тогда все рухнуло. Я лишь оставил там свои следы. Подобно Рейчел, я летел навстречу несуществующим мирам, белый мальчик из муниципальной школы, уже ставшей неуправляемой — сценой для репетиции фрагментов из тюремной жизни. Насколько же глупую, прекрасную ошибку совершила Рейчел, поступив так по-американски — вселив в меня ужас жизни. Авраам действовал иначе: уединившись в студии, пытался превратить срединное пространство в обыденность. Если зеленый треугольник так и не упал на землю в его фильме, значит, никогда уже не упадет, верно?

Брайан Эно пел: «Почему время тянется так медленно?» Мы ехали сквозь пургу. Авраам и я пробирались по снежному туннелю, глядя в лицо опасности, однако на мгновение оба ощутили уверенность. Оба знали: отец должен довезти сына до дома. С нами не было ни Мингуса Руда, ни Барретта Руда-младшего, ни открыток от Бегущего Краба, ни письма из Кэмденского колледжа. Мы пребывали в срединном пространстве, под снежным куполом — отец и сын, едущие по дороге с черепашьей скоростью. Не то чтобы безмятежные, но успокоенные — два завитка каракулей, выведенных неведомой рукой, чьей-то тайнописи, человеческой мечты.