Евгений Богданов - Когда отцветают травы

Георгий демобилизовался по чистой в сорок четвертом году. От контузии у него покривился рот и неестественно сощурился левый глаз. Но, благодаря высокому росту и крепкому сложению, он выглядел видным парнем, да и к тому же при двух орденах Славы. Любил покутить, пел песни на вечеринках, и многие девушки, оставшиеся без женихов, на него поглядывали.

Клавдия до сих пор не знает, почему так получилось, что перестала ждать Василия. Вероятно, ей, вошедшей в пору зрелости, надоело одной коротать трудное, небогатое весельем время. А, может быть, из жалости к Георгию, который хватил на войне горя, а теперь настойчиво ходил за нею по пятам и объяснялся в любви, она изменила слову, которое дала Василию. Да и уцелел ли он?…

Никогда не знаешь, как может обернуться для тебя жизнь. Разве можно всё предвидеть, все рассчитать?

Старухи, которые еще до войны прочили близкую свадьбу с Василием, теперь нашептывали: «Поубавило мужиков-то. Георгий парень хороший, веселый. Чего тебе еще надо?» Им, старухам, лишь бы поглазеть на веселье да, выпив рюмочку за столом, попеть старинных свадебных ошнемских песен.

И пели старухи, и песня их навсегда врезалась Клавдии в память:

Георгий купил избу, перекрыл крышу, переложил печи, и стали они жить своей семьей. Он был хозяйственный, хваткий на дело мужик. Разве только частенько зашибал хмельного, а после этого случались с ним нервные припадки. Но Клавдия не упрекала: контужен на войне, прошел пекло…

А Георгий под хмельком пытался играть на гармонике и говорил:

— Знаешь, Клава, почему я иногда выпиваю? Молодости жалко. Ушла наша молодость с войной. Горько… Вот есть такое слово: тризна. Читал я в книжке. Тризна — это вроде как поминки. Вот и справляю я тризну по своей молодости. Одно утешение у меня ты. Эх, и люблю же я тебя!

Она краснела от этого приятного для нее признания и мягко упрекала:

— Меньше пей. Здоровье береги!

Похмелье проходило, и Георгий становился сдержан и послушен. В колхозе его любили.

Клавдия думала о муже, и образ Василия тускнел, прятался в дальнем уголке памяти. Но стоило ей только вспомнить прошлое — Василий вставал перед нею молодой, с венкой на ремне; и ей казалось, что у нее сладко ноют губы от поцелуев, и быстрее стучит сердце. Она закрывала глаза и видела, как над рекой медленно плывет месяц, в осоке вспыхивают голубые искры и на берегу блестят валуны. Всё кругом полно и движения, и покоя.

Георгий пришел из бани размякший, в благодушном настроении. Клавдия поставила на стол самовар, собрала ужин. Глеб в горнице неумело повязывал галстук, собираясь в клуб. Он вышел на кухню стройный, приглядный, с пушком на губе, в модных брюках и шелковой тенниске. Родители остались довольны и влюбленно смотрели ему вслед.

Клавдия подумала, что теперь для Глеба будет стоять в ночном небе молодой месяц, для него будут петь девушки свои песни.

Георгий пил чай и часто вытирал полотенцем выпуклую загорелую грудь.

— Я слышал, что Васька Костров приехал. На Украине, говорят, живет. Собирает сегодня знакомых, а нас с тобой обошел приглашением, — сказал он.

— Ну что ж… его дело.

— Говорят, ты до войны с ним крутила? — Георгий улыбнулся и шутливо погрозил пальцем. — Верно?

— Что было — прошло, — сказала она, стараясь унять дрожь в голосе.

— Конечно, дело прошлое. Ты не сердись. Я шучу.

Он вдруг стал серьезным и поглядел на Клавдию с какой-то пытливой грустинкой. Уж не ревновал ли ее к прошлому?

Чарома — неглубокая речушка с темной красноватой водой, тихонько струилась среди низких берегов с мысками и лесными урочищами. Старинные мельницы исчезли, оставив грядки камней в местах бывших запруд. Василий всё время проводил на речке со спиннингом, кроме тех дней, когда работал на сенокосе. Продираясь сквозь кусты, он махал удилищем, кидая блесну в темные омуты и заводи, проводил лесу вдоль косяков осоки и хвоща. Десятками вылавливал быстрых и жадных щучонок.

Он уходил далеко в верховья, удивляясь, как за последние годы разросся везде ольшаник. Где раньше были чистые места, теперь стеной стояло чернолесье.

Вечерами речная гладь покрывалась кисеёй тумана. От зари туман прозрачно светился. Малахитовыми пятнами темнели на воде листья купаленок. Журчала вода среди камней.

Иногда Василий сидел, размышляя. Ему нравилось одиночество. Он оказывался в такие минуты лицом к лицу со своим детством, и все вокруг пахло речной тиной, парным молоком, свежим хлебом и разнотравьем.

В небе вытягивались лиловые облака, позолоченные по краям, вдали рельефно рисовались силуэты изб. Сколько раз, находясь в вонючем и тесном бараке для перемещённых лиц, там, на чужой стороне, Василий видел в бредовом полусне эти берега, эти лиловые облака, в несколько ярусов повисшие в небе, родные бревенчатые избы, травы. Как он тосковал по ним!

Случилось так, что, вернувшись на Родину, он, сойдя на первой приглянувшейся станции, сказал себе: «Я буду жить здесь». Еще не было ни дома, ни знакомых — ничего не было, кроме тощего вещмешка, да нового паспорта. Он провел ночь на вокзале, утром пошел на завод, получил работу и койку в общежитии. А потом познакомился с Галиной Опришко и женился.

Он рассчитывал, что мать переедет к нему: что ей одной делать в деревне? Но мать не поехала. Она стала доживать свой век в покривившейся избенке на берегу, где по ночам скрипят половицы и кажется, что неслышно ходит по полу босиком ее муж Трофим, убитый фашистами под Ельней. Василию хотелось побывать дома и наконец он собрался в дорогу.

Он вспоминал, как по мосту, когда он приехал, убегала Клавдия с косой на плече и букетом белых ромашек, прижатым к груди, — он всё-таки узнал её. У неё не хватило духу остановиться и поговорить с ним.

Он не упрекал ее за то, что она не дождалась его, потому что так сложилась жизнь. И, может быть, Клавдия поступала правильно, убегая от него. Он догадывался о смятении и растерянности ее, потому что и сам в те минуты был смятен и растерян.

Однажды Василий ловил рыбу у старой мельничной плотины. Был тихий комариный вечер. Блесна зацепилась за траву, и Василий стал освобождать её, чувствуя, как в глубине обрываются водоросли. Позади он услышал голос:

— Что, зацепило? Бывает. А место тут рыбное. Всегда поверх запруды щука играет!

Василий увидел Георгия. Тот спустился к берегу и смотрел, как он распутывает кудрявую «бороду» на лесе. Лицо Георгия побурело от загара, на плечах небрежно накинут пиджак.

— Я как иду на покос утром — вижу: тут часто щука играет. И крупная! — повторил он.