Юрий Рытхэу - Конец вечного безмолвия

Подняли руки все.

Булатов едва поспевал писать.

— Второй вопрос: на территории советской власти должен. неукоснительно выполняться главный лозунг трудового пролетариата, провозглашенный товарищем Карлом Марксом, — кто не работает, тот не ест. А мы кормим трех дармоедов. Предлагаю: по соображениям политического характера и согласно лозунгу трудового пролетариата немедленно удалить господ Громова, Стру-кова и Суздалева из Анадыря на народные угольные шахты.

— Есть же постановление — расстрелять, — напомнил моторист Игнат Фесенко.

— Да, есть такое постановление, и его никто не отменял, — ответил Мандриков. — Но мы не хотим омрачать начало нашей деятельности кровопролитием. Подождем наших товарищей из Владивостока. К тому же им все равно некуда бежать.

Речь Мандрикова звучала убедительно, но все равно при голосовании Игнат Фесенко поднял руку против.

Мандриков выпил воды, загодя принесенной Милюнэ.

— А теперь самое главное: выработка инструкции для отъезжающих в верховья Анадыря. Состав группы такой: Михаил Куркутский, Якуб Мальсагов, Мефодий Галицкий. Начальник отряда — комиссар народной охраны товарищ Август Мартынович Берзин. Ему выдается мандат. — Мандриков взял со стола лист бумаги и зачитал. — Какие еще будут пожелания отъезжающим?

— У меня Bgnpoc, — сказал Галицкий. — Говорят, что на полпути от Анадыря к Усть-Белой появилось стойбище оленных людей. Если они встретятся, что делать?

— Товарищи! — Мандриков оглядел ревкомов-цев и вдруг с тревогой подумал, что с отъездом четверых товарищей их останется и впрямь горстка. — Мы взяли власть навечно. Поэтому Советы должны стать единственной и повсеместной организацией трудящихся где бы то ни было — в городе, деревне или кочевом стойбище. Революция освобождает трудового человека, где бы он ни жил — в холодной тундре или в жаркой стране.

— Понятно, — сказал Галицкий и уселся на место.

— Вся инструкция изложена в удостоверении, выданном товарищу Августу Берзину, — сказал в заключение Мандриков. — Будем голосовать.

Мандат отъезжающим вверх по реке Анадырь был единогласно утвержден.

— Вы думаете, что он меня примет? — с дрожью в голосе спросила Евдокия Павловна.

— Человек он довольно отзывчивый, — немного подумав, сказал Тренев. — И совсем не такой кровожадный и страшный, как вы думаете,

— Но все же я жена его заклятого врага, — заметила Громова.

— Если вы так озабочены здоровьем вашего, супруга, то должны решиться.

Как-то Агриппина Зиновьевна как бы мимоходом рассказала ей, как Иван Архипыч под покровом ночи в пургу утопил сверток в проруби на реке Казачке.

Мало ей, что мужа освободили, так она теперь обнаглела до того, что просит Ивана Архи-пыча, чтобы Громову позволили погостить дома для поправления пошатнувшегося здоровья.

— Идите, идите к Мандрикову, — настойчиво говорил Тренев.

Евдокия Павловна Громова, одевшись поскромнее, во все черное, направилась в ревком. Милюнэ, убиравшая в коридоре, удивилась, увидев ее.

— Милая, — обратилась к Ней Громова, — где тут Мандриков принимает?

В комнате сидели Мандриков и Булатов.

— Здравствуйте, Евдокия Павловна, — сказал Мандриков. — Садитесь.

Громова уселась на стул, достала платок и первым делом вытерла глаза.

— Я вас слушаю.

Евдокия Павловна подняла на Мандрикова полные слез глаза, губы у нее задрожали.

— Ну полно, Евдокия Павловна! Мандриков не переносил женских слез.

— Моего-то… Кешу-то… Христа ради отпустите его на один день… Ведь напьется он с горюшка да с радости на Новый год, замерзнет…

— Ничего с ним не случится, — сказал Мандриков, отвернувшись, чтобы не видеть плачущую женщину. — Там за ними хороший присмотр.

Женщина громко шмыгала носом, сморкалась.

Мандриков умоляюще посмотрел на Булатова, но тот в ответ только пожал плечами. 4 — Я не один принимаю решения. — Мандриков старался говорить жестко. — Я спрошу мнение членов ревкома. Что они скажут. Может быть, они войдут в ваше положение.

Евдокия Павловна ушла, и Мандриков тяжело вздохнул.

— Михаил Сергеевич, — Булатов подошел к столу, — я совсем запамятовал, письмо было утром с той стороны.

Булатов подал листок бумаги.

"Громов и Струков уже на следующий день не вышли на работу и не спустились в шахту. Оба лежат в казарме и стонут. На вид вроде бы не притворяются — у обоих жар, а Струкоз выходил по малой нужде, закашлялся, плюнул на снег — вроде бы кровь…"

— Да-а, — задумчиво протянул Мандриков. — Слушай, Булатов, ты слышал о такой вещи — домашний арест?

— Не слышал.

— Это когда человек по всем законам считается арестованным, но сидит дома и без разрешения не смеет выходить. Может, применить к ним этот вид наказания?

— Что же это за наказание? — усмехнулся Булатов.

— Но ведь пишет Клещин: занедужили, и, видать, всерьез… А у нас фельдшера нет. Помрут, и впрямь придется ответ держать за жестокое обращение с арестованными…

— А если бы они нас схватили? — прищурив желтые глаза, спросил Булатов. — Как ты думаешь — как бы они с нами обращались? Да чего тут думать? Вспомни, что сделал Струков с моей Машенькой?

— Да, конечно… — потер лоб Мандриков, — уж нас бы они щадить не стали… Но с другой стороны — у нас иные взгляды на человека. Мы, большевики, не можем брать пример с них, с их жестокости… Но в шахте толку от них нет, только одни хлопоты нашим товарищам. В тюрьму возвращать — надо кому-то ухаживать за ними, лечить. Знаешь, Булат, нехай их друзья и жены ухаживают за ними! Что у нас, дел нет поважнее, чем кормить с ложечки Громова да Струкова?

Тренев пришел в ревком и, сделав очень удивленное лицо, спросил Мандрикова:

— Я не понимаю… Почему вы вдруг решили их выпустить?

— Никто не решил их никуда выпускать! — твердо ответил Мандриков. — Оба они заболели, ну а мы не звери, господин Тренев. У нас тоже есть человечность.

— Так-так-так, — застрекотал Тренев. — Я понимаю и восхищаюсь вашей гуманностью.

Многие в Анадыре выразили недоумение, узнав о распоряжении Мандрикова временно заменить трудовую повинность домашним арестом.

— Михаил Сергеевич, — задумчиво произнес Берзин, — как бы эта твоя гуманность тебе боком не вышла.

— Как только поправятся — посадим на нарты и обратно на шахту., - твердо обещал Мандриков.

Казалось, весь Анадырь вышел провожать отъезжающих в верховья реки.

Каюры запрягли собак и наводили на полозья последний слой ледяной пленки. Собаки в нетерпении повизгивали, рвались из постромок.

Берзин, Мальсагов, Михаил Куркутский и Га-лицкий допивали последнюю кружку чая в домике Булатова. Здесь же был и Мандриков, озабоченный, возбужденный не менее отъезжающих.