Юрий Рытхэу - Конец вечного безмолвия

— Малкова и Черепахина не жалеть, — говорил он, напутствуя. — Ищите среди, местного населения людей активных, настроенных в пользу советской власти. Будет в том необходимость — разрешаю всем, кроме Берзина, останься на месте до прихода весны. Постарайтесь охватить как можно больший район.

Отъезжающие встали, направились было к двери, но вдруг Булатов сказал:

— Товарищи, минутку! Надо посидеть перед дорогой.

Все заулыбались, но повиновались и несколько минут посидели на скамье.

Милюнэ, облаченная в кэркэр, тоже посидела вместе со всеми и вышла из дому.

Низкое серое небо висело над Анадырским лиманом, скрывая противоположный берег. Лишь черный мыс Обсервации выглядывал из серой пелены.

Берзин, размахивая небольшой кожаной сумкой, в которой лежали мандат и другие бумаги, шел рядом с Волтером.

— Ты, Арене, тут останешься, за комиссара охраны… А твоя задумка, чтобы из автоматического ружья «ремингтон» сделать пулемет, — это настоящее изобретение. Значит, к весне у нас будет десять пулеметов…

— Так и есть, — ответил Волтер. — Я буду делать пулемет!

Ни Берзин, ни Мандриков не хотели растягивать прощание. Поцеловались молча, пожали руки.

Но провожающие не расходились, пока нарты не скрылись за серым покрывалом.

Мандриков смотрел вслед и думал о Берзине.

Дорогой Август! Едешь ты сейчас но белому безмолвию, по великой чукотской реке и не подозреваешь даже, как терзается твой товарищ!

Вчера он предлагал Берзину поехать вместо него. Уж очень больным выглядел Август. Трудные годы не прошли даром. Как-то еще во Владивостоке, сидя на чердаке дома Матвеева, Берзин рассказал о себе Мандрикову… Шестеро было детишек в бедной латышской крестьянской семье. Вечный голод. Белый хлеб впервые увидел в Це-сисе, поступив в ученики парикмахера.

Когда началась первая мировая война и кайзеровские войска начали угрожать Прибалтике, романтически настроенный юноша "сбежал на войну". Его зачислили стрелком в первую роту Второго Рижского полка. В самом начале боевой жизни Август был ранен. Получив двухмесячный отпуск для окончательного восстановления- здоровья, Август поехал на родной хутор неподалеку от Цесиса. Там и встретил весть о Февральской революции. "Еще во времена солдатской службы я познакомился с латышскими социал-демократами, а потом и с большевиками, — рассказывал Берзин Мандрикову. — Будто разошлись облака и я увидел настоящий свет. Тогда я и понял и решил для себя — всю свою жизнь я отдам за освобождение трудового народа, за самую высшую справедливость, которая только может быть на земле. Прибежал, помню, растерянный пристав в наш хутор, сказал, что царя свергли. Многие не верили, но я-то знал, что дело к этому идет. Собрал парней рабочих в Цесисе, и мы пошли освобождать политических заключенных из тюрьмы".

По заданию партии Берзин был направлен на Дальний Восток и до белочешского мятежа и оккупации Дальнего Востока был комиссаром железнодорожной станции Хабаровск-1.

Нарты исчезли. Провожающие и просто любопытствующие расходились по домам, торопились к топящимся баням: наступал новый, 1920 год.

Вскоре на льду Анадырского лимана остались лишь Мандриков, Булатов и Милюнэ.

— Вы уж сегодня не ходите в ревком, — сказала Милюнэ, вглядевшись в осунувшееся, посеревшее лицо Мандрикова. — Отдохните. Смотреть на вас страшно — такой вы худой! Я приготовила ужин и баню натопила.

Громов лежал на кровати и так тяжело вздыхал, что каждый раз Евдокия Павловна вздрагивала.

— Кеша, ну скажи, что у тебя болит?

— Душа болит, Павловна, душа, — стонал Громов. — Вроде бы так ничего, а помереть охота.

— Да что ты, господь с тобой! — крестилась Евдокия Павловна. — Бог даст, еще все обойдется.

— А зря ты, Павловна, отдала этому сукину сыну деньги, — уже который раз попрекнул Громов жену.

— Боялась я, Кеша. Думала, придут с обыском, найдут — озлятся совсем на тебя и расстреляют. Два дня приходили, все перерыли. А я им спокойно говорила: нет денег и не было никогда.

— Тонка кишка у них расстреливать. Хуманисты они! Человеколюбы! В чистых перчатках хотят свою революцию делать!

Павловна все же приготовила нехитрое новогоднее угощение, накрыла стол, затеплила лампаду перед образами. Квартира была казенная, и иконы тоже были казенные. В лампаде горел вонючий нерпичий жир, запаха которого ни сам Громов, ни его жена не переносили. Но в этот торжественный канун 1920 года они все решили терпеть. Когда блики от свечей заиграли на запотевшей бутылке, Громов скосил глаза, крякнул и опустил ноги с кровати.

— Кешенька, родной, — запричитала Павловна. — Лежи ты, я все подам тебе в постель.

— Не хорони ты меня раньше времени! — отмахнулся Громов; усаживаясь прямо в исподнем за стол.

Он налил большую рюмку и с маху выпил. Пожевал кусок кетового балыка и спросил: — Так и сказали, что в прорубь кинули?

— Зиновьевна говорит — только булькнул…

— Заставить бы его, гада, понырять в прорубь! — со злостью сказал Громов. — И его жену, суку червивую!

— Кеша! — простонала Евдокия Павловна. — Не будь таким неблагодарным. Стараниями Ивана Архипыча ты здесь… Отвел он расстрел от тебя, а потом научил, как сделать, чтобы вызволить тебя из шахты…

— За деньги такие как не постараться, — криво усмехнулся Громов.

Послышался стук в дверь. Павловна и глазом моргнуть не успела, как муж оказался в постели, натянул на голову простыню и застонал.

— Кто там? — с дрожью в голосе спросила Евдокия Павловна из сеней.

— Отворяй, Павловна, свои, — узнала она голос Бессекерского.

Запорошенные снегом, в сени вошли Струков и Бессекерский.

— С наступающим, Иннокентий Михайлович! — почтительно произнес Бессекерский, кланяясь. Евдокия Павловна поставила еще две рюмки.

Первую рюмку гости и хозяева выпили молча. Так же молча закусили балыком.

Бессекерский принялся рассказывать о новых правилах торговли, введенных ревкомом.

— Ежели так будем торговать до весны, разоримся вчистую, — мрачно сказал он. — Весь кредит пошел псу под хвост: старые долги отменены. Устроили даже торжественное сожжение долговых книг и расписок на льду лимана. Митинговали. Кровопийцами нас называли, слово такое выдумали, язык сломаешь, будто эскимосское, — эксплуататорами называли всех нас и напрямик пальцем показывали.

Струков молчал. Он еще не верил, что снова в Анадыре. Надо же, не думал, что судьба так повернется. Ободрал Струков десны, животом стал маяться да жар появился. А как плюнул кровью на снег — Клещин испугался.

Сквозь усиливающийся вой пурги послышался стук в дверь. Все трое быстро переглянулись, Громов быстро юркнул в постель, сказав:

— Навестить меня пришли, болезного…