Юрий Рытхэу - Конец вечного безмолвия

— А я-то как? — испуганно забормотал Струков, жалея, что, поддавшись уговорам Бессекерского, встал с постели, в пургу потащился к Громову.

— Выкручивайся! — рявкнул из-под простыни Громов.

Павловна открыла. Это был отец Михаил.

Настоятель ново-мариинской православной церкви уже был в своем обычном состоянии: легком подпитии, из которого, казалось, не выйдет до окончания своей жизни.

Вылезая из кровати, Громов укоризненно сказал:

— И что вас черти носят по ночам, да еще в пургу!

— Поздравить пришел, — низко поклонился отец Михаил. — Вас, Иннокентий Михайлович, да вашу супругу Евдокию Павловну, храни вас господь и помилуй!

— Молился бы лучше в церкви, — заметил Громов. — Где был твой бог, когда нас схватили большевики? Устроил нам красное рождество!

— Так ведь отстранен я, — плаксиво сказал отец Михаил.

— От церкви отстранили, что ли? — спросил Струков.

— От государства отстранен, — продолжал причитать отец Михаил.

— Ну, а что слышно оттуда, с материка? — спросил Громов.

— Ревкомовцы твердят, что Красная Армия движется к Иркутску, — сообщил Бессекерский. — Партизан красных развелось! Беспокоят японцев, американцев…

— А что — телеграммы были?

— Сам я не видел, — ответил Бессекерский. — Надо бы у Тренева спросить, он вхож в ревком, дружбу с ними водит.

— Ну, лиса, — погрозил кулаком Громов. — Мы еще до него доберемся! Булькнули… Я его булькну!

Последние слова были понятны только Евдокии Павловне, и поэтому гости недоуменно переглянулись.

— Что верно, то верно, Иван Архипыч оказался куда хитрее и осмотрительнее всех нас, — заметил Струков.

— Мне кажется, — заговорил Бессекерский, которого вино не брало и которого никто не видел пьяным, — не надо так строго относиться к Треневу. Он еще нам пригодится. Кое-что для нас и для вас лично, Иннокентий Михайлович, он уже сделал: много приложил стараний, чтобы отменить расстрел, придумал, трудовую повинность… Если бы не Иван Архипыч, разве вы, Евдокия Павловна, решились бы пойти к Мандри-кову?

— Боялась я идти к этому узурпатору, ноги не шли, — всхлипнула женщина.

— Скажешь Треневу, пусть выберет время и зайдет ко мне, — распорядился Громов, глядя на Бессекерского. — И пусть не виляет. Намекни ему — все знаем и все видим.

Ваня Куркутский громко кричал на собак, щелкая бичом, и даже ударил двух собак.

— Ты чего так торопишься, Ваня? — спросил Берзин своего каюра.

— Пурга нас догоняет, мольч, — ответил Ваня Куркутский. — Доспеет она нас — худо будет. Пурговать придется.

— А разве можно от пурги убежать?

— Мольч, от этой можно, — уверенно сказал Куркутский. — Она морская. По берегу идет, в тундру не лезет.

Август Берзин несколько раз вынимал карманные часы — время шло удивительно медленно, словно девятнадцатый год не хотел уступать место новому, двадцатому.

Незадолго до полуночи он велел остановить нарты и собраться вместе.

— Пошто? — спросил Куркутский.

— Новый год встретим, — ответил Берзин. — Двадцатый год наступает.

— И заодно полозья повойдаем, — деловито сказал каюр.

Собрались у нарты Вани Куркутского. Берзин достал флягу с вином, две жестяные кружки. Пили по очереди, и каждого Август поздравлял с наступлением Нового года. Торопливо выпив, каюры бежали к своим нартам и принимались войдать — наносить на полозья тонкий слой льда.

При первой же ночевке Берзин в полной мере оценил всю практичность чукотской зимней дорожной одежды.

Он проснулся в палатке раньше всех. Конечно, не тепло было, но он не чувствовал себя замерзшим. В своем домике к утру бывало куда холоднее, чем в двойной кухлянке в снегу: палатка защищала только от ветра.

Волтер дал в дорогу особо надежный примус, над которым колдовал несколько дней. И впрямь примус оказался отличным, и пока он шумел, растаивая для чая снег, в палатке становилось совсем тепло и с потолка начинало капать.

После первой ночевки, — несмотря на ветер и снег, решили ехать.

— Догнала-таки нас пурга, — сказал Берзин Ване Куркутскому.

— Догнала, дикоплешая, — выругался каюр. Снег был рыхл и глубок. Каюры и пассажиры шли, держась за нарту, но собаки часто останавливались и ложились, их поднимали ударами бича. Часа через два изнурительного пути Ваня Кур-кутский сказал:

— Оннак, мольч, станем… Все равно никакой езды! Мука одна.

Поставили палатку, а собак расположили кругом, чтобы было теплее. Берзин заметил: при сильном ветре становилось ощутимо теплее. Но вместе с теплом приходила сырость. Больше всего мокли рукавицы.

Сидя у горящего примуса, при свете стеариновой свечки, Берзин записывал события прошедших дней в походный дневник.

За стенами палатки каюры кормили собак, и сквозь вой ветра до слуха сидящих в палатке иногда доносились обрывки речи, рычание дерущихся из-за юколы собак.

За чаепитием разговорились. Один из каюров, Анемподист Парфентьев, вдруг обратился к Бер-зину:

— Пошто на тебя Биссекер суп имеет?

— Какой суп? — не понял Берзин.

— Слость и гнев, — пояснил Парфентьев. — Прямо трясся, когда говорил, чтобы бросить вас в пургу. Так прямо и сказал — как пурга дунет, оставьте их в палатке подальше от Анадыря. Пусть дохнут мерзляками. И посулил, агды воз-вернемся без вас, щедро наградить…

— Ну, а что же не уезжаете? — спокойно спросил Берзин.

— Как можно! — Парфентьев рассердился даже. — Вы же люди, хоть и большаки!

— Товарищ Парфентьев, нет у тебя еще классового сознания, — сказал ему Берзин.

— Нету, — согласился Парфентьев. — Бессекерский и торговцы всегда будут иметь зуб на большевиков, потому что мы отобрали у них богатства и передали народу.

— Не усе, — перебил Парфентьев.

— Что не усе? — спросил Берзин.

— Усе в складах осталось, оннак… Думали, ожидали — раздача будет… Всем поровну, а ничего нету.

— Никакой раздачи не будет! — решительно ответил Берзин. — Все средства производства — сети, невода, катера, кунгасы — переходят в общественное пользование… И строго будет соблюдаться правило: кто не работает — тот не ест.

Четыре ночи провели в палатке путники. Под конец все друг другу надоели, особенно Парфентьев, притворявшийся дурачком, пока Галицкий не обругал его. Каюр обиделся и замолк. Его молчание тревожило Берзина, и он часто по ночам просыпался и зажигал спички, чтобы удостовериться, что все каюры на месте, в палатке.