Андрей Бычков - Дипендра

Так с кем?

Он посмотрел на спящую Нину и усмехнулся: «Но ведь она создана из моего ребра». Он вспомнил о Кларе и нахмурился. Или один? Да, может быть, один, чтобы встретиться наконец с самим собою? Но что такое «я»? Разве это не вся моя жизнь, мои желания, моя семья, мои поражения? Он усмехнулся. «Нет, не с поражениями хочу я встретиться». Он сел на кровать и погладил волосы жены. Она спала. Было жарко. Сбитое одеяло сползало на край. Нина разметалась во сне, раскинулась и поджала ногу. Обнаженная в свете луны, она вдруг показалась ему незнакомой красивой женщиной. Да, он вдруг увидел в ней именно женщину, а не наложницу-девочку, наперсницу своих разнузданных наслаждений. Взрослую женщину, которую он словно бы тайно в ней задерживал, навязывая эти «дочки-матери», лишь бы самому не двигаться вперед, остаться в своем отречении семидесятых и не рождать, больше не рождать, не повторяться – так странно и ничем закончившиеся поиски, он понял вдруг, что он не хочет больше жизни, потому что ничего нового она уже не принесет, и зачем же ломать еще одну судьбу, через три года эта девочка все равно его бросит, и в ней уже начинается женщина. Лунные дольки света и перламутровые соски, мерно вздымающаяся грудь, дать жизнь еще кому-то, существо, которое он мог бы ей подарить, если бы только он любил ее, а не хотел от нее избавиться. Он смотрел на Нину со смешанным чувством – неужели пришла пора расставаться? Он вспомнил, как однажды она вошла к нему в комнату, на столе был поставлен натюрморт. Он хотел написать цветы в вазе, гипсовую маску и колонковые кисти на скатерти. Натюрморты – единственное, на что его в последнее время хватало. Когда она вошла, он с отвращением раскладывал краски, чувствуя себя, как кролик, который теперь ест не более, чем свою траву, пусть и сочную, пусть и вкусную. Нина подошла, опустила голову ему на плечо и грустно сказала: «Знаешь… наверное, ничего не получится». «Что не получится? – спросил тихо он, делая вид, что не понимает. – Ты имеешь ввиду натюрморт?» «Нет…» Она не продолжила, но он понял. Он понял, что ей нужен другой мужчина, веселый какой-нибудь шофер, вечерами привозящий праздничные коробки из магазина. И еще он вспомнил ее мать и отца, и на этот раз вдруг подумал (без рефлексий страдающего субъекта), что лечить животных – занятие, быть может, и более благородное, чем лечить людей, все эти изломанные, мнящие о своей единственности и неповторимости так называемые художественные сознания, коверкающие другие так называемые художественные сознания, заражающие их своим инфантилизмом и отчаянием, своей тоской, навязывающие свое депрессивное, смешанное с психоанализом видение мира… Она вдруг продолжила тихо: «Нет… Я про нас». «Почему?» – спросил он так же тихо. «Тебе нужно двигаться дальше…» «Я устал», – попытался засмеяться он. «Тебе нужна другая женщина». Он молчал, она подняла голову с его плеча. «Скажи, ты не любишь меня?» Сказать ей другую правду? Про другую семью, построенную не на психоанализе, а на счастье, про маленькое новое существо, девочку или мальчика… нет, только не с ним, не с Павлом, с него довольно, зачем калечить. «Я люблю тебя», – сломал правду он. Ее лицо озарилось и он подумал, как легко обмануть того, кто тебя любит. «Мне надо работать». Она ушла и он снова поставил натюрморт.

Ему всегда нравилось, как умирают тюльпаны, как причудливо изгибаются вверх их лепестки, засыхая или словно обугливаясь в невидимом пламени. «Но почему смерть тюльпана всегда так прекрасна? Нет, это надо попробовать передать, эту божественную агонию, видимое и невидимое…»

Стоя сейчас над ней, над обнаженной и спящей в свете луны, истомившейся в ожидании нового семени, чтобы наконец зачалась новая жизнь, разрушая старые мехи и ломая изжившие себя формы, да, это он – ненужные придумывания себя, самокалечения, зарывания в землю… – он вдруг понял с кем и где осталась его судьба, и почему он не хочет этой новой жизни. И уже снова, как гигантский призрачный Икар, поднимал свои невидимые крылья, претворяя свое символическое семя и свое живое желание снова сам в себе, чтобы вновь оторваться от земли. «Потерпеть поражение от солнца, Вик, потерпеть поражение от солнца».

Он разделся и лег рядом, не касаясь ее, словно бы она была его дочь, пусть другой мужчина сделает ее матерью. Он вспомнил цитату: «Ничего еще не потеряно, пока есть мужество заявить, что все потеряно и надо начинать с нуля». Он улыбнулся. Кортасар, опять же – писатель семидесятых. Нет, он еще сможет освободить сам себя, освободив своего маленького Виктори. Он наклонился над Нининым лицом, чтобы запомнить эти тонкие брови, тонкий грузинский нос, как приоткрыты губы… нет, она не проснется. Она вдруг вздрогнула и задышала. Ее лицо исказило какое-то сильное чувство. Ему показалось, что сейчас она скажет какие-то очень важные для него слова. Он склонился ближе к ее губам, вот сейчас она скажет. Скажет, что она не хочет с ним расставаться. Но она лежала неподвижно. Он опустил голову на подушку и долго еще лежал без сна, слушая, как поднимается за окном невидимый ветер.

Что ей снилось? Быть может, тот фарм-аборт, который он таки заставил ее сделать?

Когда вышло с кровью, нечто, похожее на яйцо, мочилась, жизнь неродившаяся, дочь или сын, повод для угрызений, потом наклонилась над унитазом, лицо, да, там было лицо, закрытые спящие глаза зародыша, один сантиметр, совсем маленькое, «десять миллиметров», как сказал врач, Ален Делон, красавец мужчина, гинеколог по профессии, художник по призванию, сколько пизд, разных геометрических, птичьих и ягуарьих, рококо и барокко, интересно, «извините, что я сижу к вам спиной», сама галантность, заполняющая историю болезни, «подействует через два часа и выйдет с кровью; вы выпили полтора литра воды, как я говорил по телефону?», в соседнем кабинете за дверью хихикали две восемнадцатилетние дуры, записанные на вакуумный – п-пух! – отсосать, чтобы не видеть лица, две восемнадцатилетние дуры в двух гинеколгических креслах с с четырьмя подлокотниками для ляжек, ляжки вместо рук, хорошо быть гинекологом, а, Павел Георгиевич? тампончик, еще тампончик, пизды-колибри, «сделайте ей узи», «с вас три восемьсот», почему бы не пококетничать, пальчиками, да, пальчиками, на улице мороз…

Черный джип остановился в тени деревьев. Белая корова вышла на солнце. Позвякивало ботало, кричали петухи, отобранные на заклание в храме Дурги. Три петуха – красный, зеленый и синий, которые попытаются вскочить с циновки и убежать от своей головы, как будто бы есть другая жизнь – без головы. Белая корова вышла на солнце и облегчилась натужной искрящейся на солнце струей. Об асфальт дороги разбивалась священная моча священного животного. Офицер захлопнул дверцу автомобиля и, почтительно обходя животное сзади, направился к домику палача.