Уилл Айткен - Наглядные пособия (Realia)

– Скорее он был озадачен. Он воспринимал тебя как «милую, тихую девушку».

– Идти паковать чемоданы?

– Вряд ли сейчас есть такая необходимость. Ты – иностранка, тебе делают определенные скидки. От иностранцев ждут всевозможных ляпов – считается, что это часть вашего яркого экзотического обаяния.

– Приятно слышать. Гермико усмехается.

– Ну, я так понимаю, ты развлеклась на всю катушку?

– Судя по тому, что помню, да.

– Я позвонила в службу по эксплуатации насчет ремонта ширм-сёдзи.

– Спасибочки. Не зайдешь ли выпить чайку или еще чего? Правда, бардак в доме страшный.

– С удовольствием.

Футоны все еще расстелены на полу, одеяла свалены на татами.

– Бог ты мой, – восклицает Гермико, – ты что, с ними всеми спала?

– В некотором роде. – Включаю электрочайник, начинаю убирать со стола вчерашний мусор.

Гермико обнаруживает на видеомагнитофоне наполовину полную бутылку коньяка.

– Забудь про чай.

Щедро наливаю нам обеим по стакану, и мы устраиваемся на футонах. Гермико, наклонившись ближе, убирает у меня со лба прядь влажных волос.

– Чего пригорюнилась?

– Не знаю. Я…

– Только не принимай упрек мистера Аракава чересчур близко к сердцу. Через неделю все позабудется.

И ты ведь вполне можешь продолжать встречаться с Оро, только у него. – Она смеется. – Или вы можете отправиться в отель любви*.

Посреди ночи звонит телефон.

– Оро?

– Как ты узнала?

– Кому еще звонить в такой час?

– Мне очень жаль.

– Ага, как же. На самом деле тебе по фигу. Он фыркает от смеха.

– Что ты делаешь завтра?

– А тебе-то что?

– Ты разозлилась? – Судя по его голосу, он страшно собою доволен.

– Оро, ты втравил меня в жуткие неприятности.

– Фотка в газете?

– Помимо всего прочего. Он смеется.

– Классная фотка.

– Ты вышел неплохо. А я – прямо блудница Вавилонская.

– Ноги в воздухе. Грязная сумасшедшая девчонка.

– Так знай: больше такого не повторится.

– Никогда?

– По крайней мере не у меня в доме. Я могу без работы остаться.

– Ох. Вот это очень серьезно. Извини, пожалуйста. Забавно: я так и вижу, как он кланяется.

– Так что же у нас завтра?

– Сюрприз.

Боюсь, что еще одного я не переживу.

– Ты будешь один или с мальчишками?

– Один.

* Отели любви (рабу-хотэру) – сеть специальных отелей, куда приходят парочки именно для занятий любовью.

– Киото?

– Токио. В час за тобой заедет машина. Ничего?

– Ничего.

– Ну, увидимся завтра вечером. – В трубке что-то потрескивает.

– Оро, ты где?

– Нигде.

– Где?

– На пляже.

– А разве не холодно?

– На пляже на Фиджи.

– Ну, не важно. Я ложусь обратно спать. Я, между прочим, сама себе на хлеб зарабатываю.

– Я тоже. – Он хихикает. – Увидимся завтра, большая загадочная гайдзинка.

– Оро?

– Да, Луиза?

– Иди на фиг.

«Мазерати» мчится по широкому, обсаженному деревьями бульвару: в этой части Токио я еще не бывала. Наклоняюсь вперед и окликаю водителя:

– Где мы?

– Между Хараюку и Сибуей, – сообщает он и продолжает цыкать зубом.

Беру на заметку. Модный район. Около миллиона девушек с семнадцатидюймовой талией и с пакетами «Ха-наэ Мори»* в руках.

Огибаем огромный лиственный парк и гигантскую арку уложенного бетона.

– Стадион «Ёёги», – сообщает мне водитель. – Олимпиада в Токио.

– Мы почти приехали?

* Японский Дом моды, основанный в 1949 г.; Ханаэ Мори стала первым японским дизайнером, принятым в Парижский Синдикат Высокой Моды.

Он резко тормозит, оборачивается ко мне, широко усмехается.

– Мы уже приехали.

Длинная площадь, в конце ее – большое массивное современное здание. На нем вывеска: «Концертный зал NHK». На площади – ни души. В этот самый миг садится солнце – разом, как это водится в Японии, точно на выключатель нажали.

– Вы уверены, что?..

Он нажимает на кнопку, моя дверь распахивается. Выхожу, поправляю вуаль на шляпке – идея Гермико, равно как и темно-фиолетовое вечернее платье и черный парчовый жакет. Обычно я стараюсь не носить фиолетовых тонов, но сейчас волосы мои по большей части забраны под шляпку, а вуаль – «в целях безопасности», выражаясь словами Гермико – закрывает выбившиеся пряди.

Я уже на полпути к парадному входу, когда Оро выбегает мне навстречу. Инкогнито, в темных очках и костюме, шикарном – клейма негде ставить.

– В жизни бы тебя не узнала, малыш-звезда экрана.

– Красивая шляпка, Луиза. И красивый… как это называется? – Он проводит рукой по глазам.

– Вуаль.

– Верно, вуаль. Я и сам бы от такой не отказался. Отличная идея.

– Вообще-то они для женщин, но отчего бы и тебе такой не обзавестись.

– Ты хорошо долетела?

– Немного трясло. – На маленькой серебристой вертушке вместо большой и черной.

– Мне ужасно жаль.

– А «мазерати», Оро! Темно-синий цвет – это так тривиально, ты не находишь?

– В самом деле? Я хохочу.

– Я тебя за нос вожу. – Он дотрагивается пальцем до носа, проверяя, так ли. – Ну, дразнюсь.

Он кивает.

– Я не понимаю.

– Не важно.

– Нам надо быстро-быстро. – Он берет меня за руки и увлекает меня через площадь.

– Мы идем на концерт?

– На репетицию.

За застекленными дверями фойе материализуются дюжина мужчин в темно-синих костюмах. Смятенная пантомима: ни один не догадался принести ключ.

Наконец мы внутри, крейсируем по подземным коридорам вслед за синими костюмами. Перед матово-черными двойными дверями наши провожатые останавливаются. Двери распахиваются, оттуда льется музыка. Костюмы расступаются, мы с Оро входим. Помещение размером со школьный спортзал, у дальней стены втиснут оркестр в полном составе и хор – сотни и сотни хористов на ступеньках, спиной к нам.

Мы бочком-бочком пробираемся вдоль стены, мимо кланяющихся служителей, переступая через открытые, обитые плюшем футляры от инструментов с бирочками «МСО, ТУРНЕ В ЯПОНИЮ». Находим парочку складных стульев, рядом с альтами, что уже мрачно вовсю пиликают. Мы садимся – и тут, едва нас не опрокидывая, вступает хор. Мы оборачиваемся поглядеть, я зацепляю рукавом пустой пюпитр. Сверкнув серебром, он клонится к полу. За секунду до того, как пюпитру удариться о паркет, я ловлю его одним пальцем. Поднимаю глаза, сконфуженно улыбаюсь – я бы поклонилась, да без того почти лежу ничком – стене пузатых зомби с бледными, одутловатыми лицами: у всех открыты рты, и все вовсю жуют, точно пожирают задний ряд хора мальчиков, выстроившегося перед ними. Только тогда до меня доходит, что первые три ряда внушительного хора – это безупречно сложенные мальчики-японцы в аккуратных черных туниках, лица пылают и трепещут, точно пламя свеч в полумраке комнаты. А ряды и ряды взрослых певцов за ними – все гайдзины, и вовсе они не жуют, а поют как одержимые, их огромные bouches* то открываются, то закрываются. Дирижер, лысеющий тип в синей нейлоновой ветровке, обрывает их в самый разгар пережевывания и элегантно отчитывает хористов на смеси французского и английского.