Ричард Хелл - Погнали

Я не знаю, хочу ли я видеть ее глаза – я смотрю ей в глаза, но это совсем не опасно, потому что ее глаза плотно зажмурены. Я смотрю на нее – на всю. Я лижу и обсасываю ее разгоряченную штучку, мой напрягшийся член прижимается к ее гладкой икре. Даже ее влагалище – может быть, я его пару раз видел раньше, мельком, случайно, когда был совсем маленьким, – кажется таким близким, таким знакомым. Она вся пронизана сексуальностью, вся такая уступчивая и покорная, ее соки пенятся у меня на губах. Такая нежная, ласковая… и волосы у нее на лобке – такие мягкие, и от нее так вкусно пахнет. Я раздвигаю ее ягодицы – по-прежнему твердые и упругие, – и запускаю язык ей в задницу. Но мне уже невтерпеж, я словно взбесившийся кобель с раскалившимся докрасна хуем. Кажется, если я прикоснусь к ее коже членом, он оставит клеймо. Я хочу заклеймить ее всю – каждый дюйм ее тела. И мне нравится с ней целоваться. Потому что она вся такая безвольная – не холодная, нет, просто пассивная, – но на поцелуи она отвечает. Как будто она меня по-настоящему любит. Она отвечает на мои поцелуи страстно, но в то же время с опаской, как будто пробует, хорошо это или нет: начинает так робко и нежно, но распаляется уже в следующую секунду, и вся раскрывается мне навстречу. Глаза закрыты, лицо горит. Она готова взорваться. Когда я вставляю ей, мне становится чуточку страшно. Хочется остановить мгновение. Это так хорошо – и где будем мы оба, когда все закончится? Я так возбужден, что боюсь кончить прямо сейчас, но волшебство этого действа и даже мой собственный страх помогают продлить удовольствие. Она кончает! Господи, как хорошо. Как в сказке. Она кричит, больше не в силах сдерживаться, и я целую ее – в губы, в грудь, в шею, и продолжаю долбиться в нее, как безумный. Это такое блаженство… И я чувствую, как срывается первая капля спермы, и вот она уже бьет струей, и тут начинается что-то уже совершенно невообразимое – я вижу вспышки ослепительно белого света. Я поворачиваю голову, и хотя взор у меня затуманен, и вообще я сейчас мало что соображаю, я вижу фигуру в дверях.

Я хватаю ртом воздух, и мое сдвоенное сознание распадается, и я прихожу в себя, но явно что-то упустив, и опять выпадаю куда-то вовне, и сердце как будто выскочило из груди и болтается на хряще футах в трех от тела, и я почти умираю от беспощадного страха, и лихорадочно пытаюсь сообразить, что происходит, пока мое сбежавшее сердце становится черно-зеленым, а кровь превращается в жидкий металл, и мне больно, так больно. И даже когда я узнаю Криссу, анонимный убийца все равно остается стоять в дверях, и иглы вонзаются в мое тело, пропарывают насквозь, голова разбухает болью, и это все не прекращается. Она поднимает фотоаппарат и быстро щелкает вспышкой. Раз, другой, третий. Что?! Стремительный наплыв замешательства вместе со страхом и ревущим потоком злости, и я не знаю, что делаю. Черт бы ее побрал. Опять поворачиваюсь к тете Джейни. Мой стон и сбой ритма заставляют ее насторожиться, и она открывает глаза, и я накрываю ее собой, чтобы она не увидела Криссу. И только тут до меня доходит, что, поддавшись секундной панике, я непроизвольно вынул из нее свой член. Она в замешательстве смотрит на меня и, наверное, видит все: и мое обиженное, капризное выражение, для которого у нее нет объяснений, и то, что я притворяюсь, хотя и пытаюсь не притворятся, во всяком случае, я пытаюсь, чтобы она не заметила это притворство, и то, что я совершенно ее не знаю, да и не особенно стремлюсь узнать. Грусть и страх – такие глубокие, каких мне никогда не узнать, – проступают в ее глазах, затуманенных сексом, но меня это уже не волнует. Она пытается что-то спросить, но умолкает на полуслове, а я сваливаюсь с нее, словно дохлая рыба, я еще не отошел после прерванного оргазма, хотя и успел кончить по полной программе, и мой мокрый поникший член устало свисает набок. Фотокамера щелкает, запечатлевая невыносимый страх и смущение моей тети, когда она, наконец, замечает Криссу и начинает кричать. Ее всю трясет. Я замираю, сгорбившись, как обезяна, готовая броситься на врага. В крови бушует адреналин.

Они начинают говорить одновременно. Крисса – злая, но очень спокойная, тетя бьется в истерике, плачет, кричит. Я слезаю с кровати и набрасываюсь на Криссу чуть ли не с кулаками. Я кричу:

– Уходи! Уходи, блядь! Уебывай, на хуй!

Она делает шаг назад, не переставая при этом фотографировать. Она даже не поднимает камеру. Она ее держит перед собой, словно это оружие. Я пытаюсь вырвать у нее фотоаппарат, но промахиваюсь, и толкаю ее в грудь, и она не сопротивляется, просто неловко отступает назад, и вся как-то вдруг поникает, как тряпичная кукла, и я вдруг чувствую себя неуверенно, и вообще погано – так погано мне в жизни не было, – когда я вижу, какая она уязвимая, и какой я урод, я ведь едва ее не ударил. Она разворачивается и выходит из комнаты, и мне остается только закрыть за ней дверь. Злость постепенно проходит. Даже не так: злость остается, но теперь к ней примешивается понимание, в каком идиотском положении я оказался. И все это на фоне отчаянной безысходности. Я оборачиваюсь к тете. Она лежит на боку, свернувшись клубочком, спиной ко мне, и тихо плачет. Я осторожно присаживаюсь на краешек кровати. Ощущения просто поганые. И дело даже не в том, что я голый, я себя чувствую голым . Предельно раздетым.

– Уходи, – говорит она.

Но я не могу даже встать. Я сижу, весь такой беззащитный и уязвимый, и меня бьет озноб.

Потом я слышу, как хлопает входная дверь.

Крисса ушла.

Меня вдруг пробивает, что тетя Джейн может подумать, что мы с Криссой все это подстроили.

– Тетя Джейн, тетя Джейн, ты ведь не думаешь, правда, что я к этому как-то причастен? Она сумасшедшая. И она все равно их не сможет использовать, эти снимки… это будет незаконно… – я несу этот бред, и до меня постепенно доходит, что это действительно бред, что я, должно быть, совсем головой повернулся, если решил, что тетя может подумать, что я ей подстроил такую подлянку, и я понимаю: все, что я ей сейчас скажу, прозвучит патетично и откровенно фальшиво. Потом мне в голову приходит еще одна малоприятная мысль: на самом деле, я ведь не знаю, что Крисса сделает с этими снимками. Я смущен и растерян, я не понимаю, что происходит…

Я кладу руку тете на плечо.

– Прости меня…

Она отшатывается от моей руки, как будто это раскаленное железо.

– Не трогай меня. Уходи. Пожалуйста.

Я слышу свой собственный голос как будто со стороны, и он звучит как-то жалко. Каждый преследует свои цели – дешевые и банальные. В каждом заложен этот инстинкт самосохранения, мы всегда найдем, как себя оправдать. И это после всего, что было. Когда время должно было остановиться.