Джозеф Коннолли - Отпечатки

— Это как твои сигареты, Джейми, — улыбнулась Джуди. — То же самое. Магия.

— Ну… — засомневался Джейми. — Почти, если честно. Мне все еще нужны пластыри.

— И сигареты! — крикнула Джуди. — Да-да — можешь не отпираться, потому что я знаю, что ты это делаешь, я знаю. Но скоро, Джейми, честно. Ты уже очень близок, правда.

— Ну, — сказал Джейми, — за это спасибо тебе. Да.

Джуди похлопала его по колену.

— А как она называется, Тедди? — полюбопытствовала она. — Пьеса. Как ты ее назвал?

— Ах да… я думаю, тебе понравится название, Джуди. На самом деле, я думаю, оно всем понравится. Я им очень горжусь. Она называется — «Отпечатки». Вот.

Джуди и Джейми разом посмотрели на него.

— О Тедди!.. — восхитилась Джуди. — Вдохновенно. Блестящее название. Забавно, что раньше никто об этом не подумал. И она о?… Я имею в виду — она о нас, да? О Печатне?

— Вообще-то нет, — признался Тедди. — Не совсем. Это, скорее, прогулка в прошлое, да. Что-то вроде «Вверх и вниз по лестнице». О том как, знаете, в старые дни все точно знали свое место. Что именно от них ожидается. И шестеренки — шестеренки тогда, ну, были в беспрестанном движении. Отпечатки, понимаете: о том, какие отпечатки это все накладывает. Так что в этом отношении, наверное, оно чем-то похоже на нас… дело в том, сами знаете, что мы все вносим какой-то вклад и… это накладывает отпечаток. Да. Потому что знаете что? — добавил Тедди, дотронувшись до дверного косяка. — В те дни, когда я всегда был навеселе, мягко говоря, мне было так паршиво каждый божий день — а по ночам, о господи, — эти жуткие, изматывающие ночи, когда мечешься в поту…

— Я помню… — отозвалась Джуди, очень тихо и чуточку содрогнувшись.

— Ну да. Еще бы. Такое не забудешь. А сны — боже мой. Какие у меня были страшные, кошмарные сны. И я как раз об этом: я вот что хочу сказать. В те дни я утешался только тем, что сны… со временем они тают, как кончается выпивка. Уходят. Отпускают меня, да? Но этот сон — наш сон. Он не кончится. Он навсегда. И я не хочу, Джуди, чтобы он кончался. Уходил. Я не хочу, чтобы он меня отпускал. Да?

Пока Тычок помогал Бочке перетаскивать коробки и мешки из багажника — по коридору, потом в лифте вниз, в кухни, — он одновременно думал вслух.

— Я думал, ему никогда, — вот докуда уже дошла его мысль, — я никогда не думал, что его пропрет. Нет, я никогда…

Тычок поудобнее устроил тюк капустных кочанов под мышкой и обернулся на Бочку — быть может, в негодовании:

— Эй ты! Эй — Бочка. Я ж говорю , да? Ты слушаешь или как? Я чё, блин, просто так говорю, а?

— Да? — переспросил Бочка (я прикидываю — прикидываю, нам осталось оттащить эти два мешка, и пойдем на последний заход, похоже на то). — Думал, ты просто, типа, думаешь вслух.

— Ну, я и думал, — крайне величественно признал Тычок. — Я ж не говорю, что не думал. Но все равно нужно, чтобы кто-то тебя, нахер, слушал, а?

— И о чем ты говорил? Слышь — знаешь, что я прикидываю? Я прикидываю, нам осталось оттащить эти два мешка, и пойдем на последний заход, похоже на то.

— Я говорю о машине, кореш. О шикарной тачке, да? Я просто говорю — когда пошел разговор, что Джон-Джон нас, типа, с радостью оттаранит на «Смитфилд» [77] «Смитфилд» — лондонский оптовый рынок мяса и птицы. и всякое такое, я ничё такого не подумал, да? Потом я вижу тачку и думаю, ну уж нет, сынок: он просто не врубается, куда мы собрались, старина Джон-Джон. Когда до него дойдет, что мы громадных кусков мяса накупим и кучу овощей, деревенской всякой дрянью обляпанных, он ни за что на свете, приятель — ни за что на свете этот парень не подпустит нас к своей шикарной тачке на пушечный выстрел. А он нет. Ему ничегошеньки, да, Бочка? А? Прям сразу.

Ну да — чертов Бочка опять, блин, не слушает, да? За милю чую. Я, значит, должен тащить на горбу его мешки и сам с собой болтать. Но я вам говорю — я здорово обалдел, когда Джон-Джон сказал, мол, да, старина — нет проблем: отвезу вас куда надо — подожду, сколько надо, чтобы никаких там штрафов, ограничений и прочего дерьма, а потом загрузите, что хотите, сынок, прямо в багажник, и мы прекрасно оттараним все в Печатню. Надо отдать ему должное — не соврал ни капли. Не жаловался, ничё. По-мойму, отличный парень, наш Джон-Джон, — вот, по-мойму, что, как на духу. Я теперь доволен тем, что сделал для него в первый вечер. Вот черт — как сто лет прошло: а прошло-то всего ничего. В самый первый вечер, да? Когда Бочка на кухне шарился. Ах да — к слову о Бочке, да? Я вам скажу, ребята, — уважаю, ага? Ну еще б не уважать, когда он такое делает. Я хочу сказать, я чего имею в виду — я прекрасно знал, ну, что он может бекон и яйца поджарить, мясо там приготовить, типа того, — но бля! Я, по-мойму, в жизни не ел такой вкуснотищи. Потому мне и не западло было, сечете? Не западло пособить ему на этих наших утренних прогулках. И он сказал мне. Бочка — он сказал мне, я жуть как доволен, что ты это делаешь, Тычок: за мной должок, да? Потому как если б мне пришлось это делать одному, ну — чертовски непросто было бы. А я ему говорю, да ладно тебе — я же, считай, ничё и не делаю? Ничё такого, как ты? Д а. Ну ладно. У нас тут отличный порядок завелся в последнее время. Значит, так: я всегда по утрам встаю первым. Ну то есть — не только первым из нас троих, но изо всей шайки-лейки, сечете? Из всех жителей Печатни, типа того. Ага. Кстати, наверху, в обители старины Лукаса, ну — там все время шум, днем и ночью. По-моему, этот парень никогда не отдыхает. Он не такой, как мы с вами, Лукас не такой — он сам по себе, да. Ну да ладно, короче, — я такой встаю, ага, и прохожу по всем коридорам со старым электрическим полировщиком, и так далее (пылесосом ступеньки чищу). У меня есть офигенная такая как ее там для пыли на длинной ручке, чтобы до высоких окон доставала. За пару часов справляюсь. Полировщик — если честно, я его полюбил, этот старый полировщик. Он почти не шумит, ничё такого, а полы, говорю вам, — после него просто прелесть, да. Скользит и тащит тебя за собой, этот старый полировщик, — как будто на коньках катаешься. Так вот, смотрите, — я заканчиваю уборку, ага, но еще чертовски рано, так? И потом мы имеем вот что: старина Бочка — он выбирается из своей берлоги, да, и готовит мне маленький и очень вкусный завтрак. Для меня одного он это делает — это ведь самое главное? Пара хороших сосисок, как-нибудь так — кусочек хрустящего бекона (я его обожаю, можете не сомневаться), а иногда еще и яйцо, да? Он яйцом все это заливает. Я вам говорю: сразу сил набираешься, без балды. Потом мы выходим, и нас ждет старина Джон-Джон, точный как не помню что — выглядит как, ну не знаю, — как звезда из старого кино, как-то так он выглядит, наш Джон-Джон, — как будто прямиком из тех дней, когда люди одевались, ну, в костюмы и галстуки, сверкающие ботинки и так далее — а ботинки у Джон-Джона, боже мой: собственную физию в них разглядишь (если охота). На моих-то шмотках полно нашивок и надписей — небось сама ткань только половину и занимает. Не знаю вообще-то, чё я к ним так прикипел; ну просто парни в наши дни такое и носят, да? Так что надо не отставать. Ну короче, — Джон-Джон, да? Ничё такого он не носит. Ну — ничё странного вообще-то, если помозговать-то: ему ж небось лет сто? Но я ничё не говорю, ничё такого. Я ж вам толкую — он отличный парень, наш Джон-Джон, старый он или нет. Ну и вот — он нас ждет рядом со своим клевым авто (знаете — когда я сижу в нем на заднем сиденье, я прям как будто, ну не знаю — Принц Чарлз, кто-то из этой братии) и все мы едем на рынок «Нью Ковент-Гарден» или «Смитфилд» — иногда еще на Коламбиа-роуд, за — ну блин, я б сказал, за доброй половиной хорошего цветника. Мы тащим их обратно, а потом Поли — он запихивает их в ведро, и Лукас, да, он говорит, что Поли — гребаный гений. Смешно, да? Правда?