Джозеф Коннолли - Отпечатки

Гм. Ничего не слышно. Это так неправильно, стоять в комнатах Лукаса, когда его самого нет. Может быть… о боже: может, они спустились по лестнице, а я с ними разминулся, поднимаясь в лифте, и прямо сейчас он, Лукас, говорит свои несколько слов, а может, все уже хлопают и приветствуют старину Бочку, который вкатывает первую из своих тележек, а я — вот он я, стою один-одинешенек в пяти этажах над ними и что-то вынюхиваю у Лукаса совсем как — взломщик какой, и скоро кто-нибудь непременно скажет… Господи, может быть, даже сам Лукас оглянется и спросит: о, а где же наш юный Мил? Куда подевался Мил? И он решит, что я ужасный грубиян, потому что меня нет, когда все остальные есть, и знаете, я правда хотел бы теперь, чтобы я этого не делал. Не заходил сюда. Чего мне со всеми вместе не сиделось? Какого черта я вообще тут делаю? Вынюхиваю… как взломщик пли вроде того…

Ну слушайте. Я прошел через главную комнату (все три печатных пресса гордо блестят — боже, как они мне нравятся) и все еще напряженно ловлю хоть шорох, но чувствую себя при этом ужасно глупо, потому что я просто знаю, что все внизу — все внизу, все до единого, а я стою здесь и пытаюсь услышать тех, кого нет. Теперь передо мной дверь спальни. Ни разу там не был. Наверное, никто не был. Ну — Элис, вероятно. Что ж, я не могу войти. Это будет неправильно. Да и зачем? Там ведь никого нет? Нет, никого — потому что все внизу, так? Да, внизу. Господи — да что со мной такое? Почему я просто не могу вернуться в столовую? Потому что это будет просто кошмар какой-то, знаете ли, если Лукас пошлет кого-нибудь наверх меня, к примеру, искать. Вот что — я просто суну нос за дверь и тут же уйду. Вреда не будет. Я просто чуточку приоткрою дверь, и если никто не ответит (а никто, разумеется, не ответит), я только произнесу его имя, «Лукас»… всего один раз, я скажу «Лукас»… и немедленно уйду.

— Лукас?.. Лукас?.. Эге-ге-гей?..

Черт. Ну вот. Сказал два раза, а не один. Еще и идиотское «эге-ге-гей» добавил для ровного, блин, счета. А сейчас я вхожу в спальню, чего вовсе не собирался делать. Какая славная большая комната. Роскошно обставленная. Огромная кровать с пологом на четырех столбиках, смотрите, что за драпировки. Пурпурный бархат. Здесь темно. И я только что заметил кое-что еще. На окне. Знаете, что? Занавески. Ну-ну. Гм. Думаю, мне пора. Наверняка люди забеспокоятся. Ой, смотрите — там еще одна дверь — и тоже приоткрыта. За ней свет горит. Я только… ну, слушайте, я только суну туда нос, да? Выключу свет, может быть… а может, оставлю, я не знаю. Чем-то пахнет — приятно. Не могу понять, чем. Ладно: одним глазком, хорошо? И потом уйду.

О боже. Иисусе. Какой удар. Потому что Элис — она здесь. Сидит на стуле. О боже мой — она смотрит прямо на меня. Ничуть не весела. Я вляпался — я что-то прервал. О боже, зачем я здесь? О боже, зачем я сюда приперся? Мне заговорить? Уйти? Я же не могу просто так уйти? Надо что-то сказать… Боже: у нее такой вид, будто она по правде… ненавидит меня, что ли. Она так смотрит — это невыносимо.

— Элис?.. Привет. Это всего лишь я. Слушай, извини, если я, гм… Ты, ну?.. Слушай — не злись, Элис, — я просто пришел проверить… Лукас здесь, да? Не заболел, ничего? Могу я, гм, — что-нибудь сделать? Элис?..

Она словно в трансе. Я подхожу чуть ближе. Она не двигается, ничего. Просто смотрит. Я слегка перепугался, если честно. И, господи Иисусе. Я только сейчас заметил, во что она, гм, — одета, боже правый. Что-то вроде туго затянутого корсета… длинные ноги — и не подумаешь ведь, да? и не подумаешь, что у Элис они могут быть длинные, — она вытянула их перед собой, да, длинные темные ноги в прозрачных черных чулках, видите. Боже, о боже мой, только бы она заговорила. Потому что я ведь не могу теперь притвориться, будто ничего не видел? Вот она, сидит передо мной, одетая в самые интимные вещи…

— Элис? Эй? Могу я чем-то, гм?..

А затем я, кажется, вздрогнул очень сильно, потому что внезапно ее рука взлетела, указывая, надо полагать, направление — она изогнула запястье, взмахивала кистью туда-сюда — кажется, куда-то за спину. Она по-прежнему смотрела: смотрела на меня в упор. И только сейчас я понял, что это за запах — запах, который неожиданно сгустился вокруг меня, — это сигара, вот это что. Безошибочно узнаваемый аромат хорошей гаванской сигары. Так. Так-так-так.

— Что, гм, — что, Элис? Тебе что-то нужно?..

Но нет: ни слова. Я проследил траекторию ее запястья, которое дергалось все маниакальнее и настойчивее. Я двинулся вокруг нее. Испугался ли? Конечно. Но, по-моему, я был словно за пределами страха: за стеклом, с другой стороны. Заледенел, совсем как Элис.

Но. Что бы я ни ожидал там увидеть, там оказалось совсем иное. Потому что на кушетке у окна, до сих пор от меня скрытой, жестоко дисгармонируя со всей окружающей обстановкой, в немалом раздрае вытянулся… бродяга. Бездомный. Невероятно, да, я знаю — но передо мной лежал мистер Вонючка Мэри-Энн, и я с трудом мог доверять собственным чувствам. Я попятился — тревожно посмотрел на Элис, но она не обернулась. Рука ее по-прежнему изгибалась назад, и кисть трепетала в воздухе. Я сглотнул и осторожно приблизился к видению. Длинные спутанные волосы закрывали его лицо — и против собственной воли я внезапно схватил их и отбросил с его глаз. После этого случилось сразу несколько вещей. Недокуренная сигара все еще дымилась в его пальцах, а волосы — они слишком далеко соскользнули под моей дрожащей рукой: словно я каким-то образом нечаянно снял с парня скальп. Обнажилась белая восковая кожа — а затем, когда волосы вовсе слетели с него, я увидел — и меня затошнило от волнения, — милые черты Лукаса, застывшие в гримасе удивления — он был застигнут врасплох и бесконечно потрясен смертью.

Итак. Что я могу сказать? Даже теперь, по прошествии времени, что полезного могу я вам сказать? Люди изо всех сил стараются — уж я-то стараюсь — выразить, хотя бы чуть-чуть донести (до других, тех, кто снаружи) подлинную меру личной катастрофы. Это, я думаю, так непросто потому, что собственно уход, застылый и окоченелый, всего лишь одного человеческого существа, не бывает (для других, тех, кто снаружи) грандиозным или даже неодолимым. Люди умирают, мягко объясняют они, все время, ежеминутно. Что чистая правда — чистая, на мой взгляд, до полной бесполезности, ибо она совершенно не защищает от жестокости результата. Это бесконечная рябь (сперва, пока еще не веришь, эта рябь, настойчивая, горячая и едкая, беспрестанно набегает на подножие твое, и ты содрогаешься от шипения неутомимой коррозии). За этим следует — и для кого-то сей миг наступает быстро, очень быстро — полное разрушение не только тебя, но и всего, к чему ты прикасаешься: это ужасно — ты на мели, дрожишь, потерял голову, в кольце осады совершенно сатанинской и невозможной парочки: пелены тупости и нерегулярных, но крайне яростных залпов стрел, и каждое острие находит цель, и ты задыхаешься и вопишь от боли, а раны либо затягиваются ненадолго и перестают мучить тебя, либо кошмарно воспаляются, и тогда налетает шквал обволакивающего огня, и ты орешь, и пытаешься сбить пламя, и только жаждешь избавиться от себя самого. И… во время кратких передышек относительного покоя (они размягчают тебя, эти маленькие дьяволы, перед грядущей неотвратимой бойней)… приходит страх. Страх, о да: этот утробный страх. Он схватил меня за горло и больше не отпускал. Но для других действовало… иначе. Разнообразно. Итак. Я попытаюсь провести вас через это. Договорились? Как-нибудь. Я попытаюсь как-то вернуть нас в тот миг. В миг, когда я обнаружил его — когда мы с Лукасом были рядом, оба удивлены донельзя. Меня переполняла тошнота, и все-таки я тут же услышал шквал своих воплей, обрушенных на Элис, — мешанину лихорадочных вопросов, что была еще ужаснее из-за моих потрясенных вскриков.