Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum

«Вот Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад, — закруглил я, — был милейшим человеком, но постоянно грезил о содомии. Как-то он с дружками пригласил пухленьких шлюшек, потрепали их, помяли, да и стали склонять к контакту в извращённой форме. Девки убежали и донесли — а тогда за это сажали — вот он и не раз сиживал в местах не столь отдалённых и там мечтательно живописал всё… Вот и моя страсть — жумпел — не жупел, а жомпел, только и всего!» Только и всего! Немного торопливо, немного бы в слоге, а так… Она возразила, что я, дескать, не маркиз де Сад и вообще мои способности к величию вызывают сомнения… На первое я ответил: ну и слава Богу, чадочка ты мое, молись Ему, а на второе обиделся и стал защищаться…

Я принялся пересказывать ей свой едва начатый роман «Echo» — всю его сюжетную линию девочек — как это можно было сделать, я не понимаю — как обычными словами, сидя после неприемлемых пельменей и нелелеемого соития за неприглядным столом, куря чужеродные LD, рассказывать ей — как родной — обо всём ?!

Тихий, глухой голос мой крепчал, слова слетали с уст каскадами… Я увлёкся, всё было как в тумане, как в бреду… Понимаешь, вот девочка… она хочет… ну в конечном счёте любви, но не понимает… А другая девушка — она не может , понимаешь — она вообще… Она уже всё прошла… для неё всё вообще не имеет значения, осталась только вот эта телесная страсть, которая её и убивает… И вот однажды Ю-Ю проснулась и… <���….> И вот я — ну, то есть мой лирический герой — с букетом, подошёл к двер и… Меня всего почему-то скручивало внутри (сказал я, не заметив рифмы) — как перед чем-то важным, как в первый раз с тобой, да и сейчас немного тоже…

Я посмотрел на неё — все её черты преобразились, глаза сделались неземными, в них скопились слёзы, ротик приоткрылся как у ребёнка — это она как в тумане, как в бреду — её окунули в самую их глубину и она потерялась, утонула, наверное даже и не ожидая соломинки спасения.

— А дальше?.. — пролепетала она (всё же ожидает!).

— Это всё, конец, — сказал я, ещё и плюнув на то место, где от неё шли пузыри.

Она сморщилась, глядя на меня, сквозь меня. Мне стало не по себе. Я подошёл, обнял ладонями её голову, поцеловал в лобик, словно прося прощения.

— Ну не грузись, доченька, что ты так загрузилась?

— Да так, — тихо-жалобно сказала она, и тут же задала детский вопрос, который отчего-то каждый читатель хочет задать каждому писателю, если б увидел его лично: это всё правда было? И каждый писатель, надо сказать, его ожидает, но ведёт себя подобно тому двоечнику, который наверняка знает, что завтра его спросят по геометрии, и всё равно швыряет прочь портфель и бежит гонять в футбол…

— Ну, как тебе сказать… Так сказать в литературе…

— Ну Лёшь! — вдруг вскрикнула она.

— Нет конечно. Была одна похожая история — кажется, в Воронеже — я читал в газете — ну я просто развил, предположил… так сказать, усугубил…

— Дурак! — Она пошла в ванную. Легко отделался, isn’t it?

Я сдавленно-прерывисто выкрикивал — скорее для себя, чем для неё, неслышащей, — что суть-то, дескать, в том, что я не какой-нибудь подсосок Фробениус, а сам по себе и ни на ком не основываюсь, разве что на творениях Господа нашего! Alas?..

Я опять закурил, мучительно размышляя о моральных аспектах искусства. Как писать о себе и людях всё или почти всё? Наши чувства, покрытые серой пылью обыденности и разноцветной пыльцой массовой культурки, мало на что реагируют — их надо чистить спиртом как головку магнитофона! Такое искусство — проверяю его на людях — откровенность понемногу переходит в откровение — действует!

Она вышла, я докурил, и за ней.

…Она лежала на животе, радушно выставив свою воздушную попу, взгляд ее был смиренным, если не обречённым. Я несколько растерялся.

— Лёшь, поосторожней только, ладно?

Я встал на колени у дивана, обнял её, поцеловал, потом вполз на ее мягкое нелепое тело. Стал целовать её рот, гладить спину, тереться всем телом об неё, водить вынутым из трусов членом между ягодиц. Войти в неё непривычную и тем более в такой неудобной расслабленной позе будет нелегко — главное, не спешить, не нервничать. Входите тесными вратами — как это не кощунственно звучит в данном контексте… Я теребил её ягодицы и пробовал пальчиком — она сдерживала стоны неудовольствия. Я стал притираться более активно, выступила смазка. Я уже едва сдерживал себя, пробиваясь в неё настойчивыми толчками. Совсем потеряв контроль, помогая себе рукой, вошёл в неё. Она тихо застонала. Я впился в её рот, перехватился «за буфера», прижимая своми разведёнными ногами ее брыкающиеся ноги и начал жёстко двигаться в ней. Пару раз выскакивал, нервно-торопливо, грубо втискивая его обратно. Наконец стало получаться что-то похожее на половое сношение. Ощущение тесноты, ее сопротивления, борьбы — но всё это почему-то не так уж и возбуждало. Вскоре я кончил глубоко в неё, закусив зубами её серёжку. Всё было очень сумбурно и кратко, на второй заход я не решился, да и она конечно и не согласилась бы.

— Ну что доволен? — казалось, вопрос был задан без иронии и укоризны.

Я замялся, теребя бороду.

— Что-то жумпел меня разочаровал, — признался я, тяжело вздохнув, как будто всё было потеряно. Это чувство меня преследует: как будто секс — смысл всей жизни.

— У, — сказала она, подымаясь, — я же говорила…

Вот не надо только так говорить.

— Ты куда?

— В ванную — куда?! Ты что мне сделал?

Я почему-то улыбнулся (что хоть что-то сделал такого ), поймал её за руку, притянул к себе, влепился в неё всеми конечностями спереди и внятно овладел ею в её любимой позе. Ей явно немного понравилось. Мы покурили голышом на кухне, вернулись в обнимку. Однако когда я предложил ей сплестись и так и уснуть, она недоумевала и отказывалась, мотивируя тем, что хочет спать. Дубль два: она отвернулась, я отвернулся. Потом повернулся, обнаружив, что уткнулся прям ей в попку. Я потихонечку отогнул трусики, начал пододвигаться и прилаживаться и почти уж вошёл, как она проснулась, развопилась, что щас пойдёшь на тот диван. Вездесущая сука-собака подтвердила. Я с трудом смирился — трудно, ребяты — дрочить-то в её присутствии… — нет, я не стесняюсь, просто самому как-то становится абсурдно — при этом занятии и всегда чувствуешь некую абсурдность — как будто основная жизнь проходит мимо твоей — а в такой ситуации, в такой позе и подавно: вот он жумпел — в двух сантиметрах от того, для чего и предназначен!.. Это извращение, которому нет прощения!

Она пожаловалась, что было больно, я добро-улыбчиво сказал, что это в первый раз, быстро привыкнешь, дочь моя, она пролепетала, что следующего раза не будет. Будет — раз уж первый был… И откуда я всё это знаю — что первый, что второй… Никто меня ничему не учил… Чувствовал себя чуть ли не демоном-искусителем; ей даже вспомнилась почему-то народная приговорка: «Рыжий-рыжий, красный — человек опасный!» — я сказал, что это не совсем подходит — я ведь не «рауди», а вот греки говорили: «Голубые глаза и рыжая борода — признак диавола» — это уж словесный портрет.