Ариф Алиев - Новая Земля

К концу лета дерево зазеленело, листья распустились, но тут же и опали, дерево засохло и к весне сбросило кору. И бабушка сказала, что когда она жила в Кескеткене в Средней Азии, там такие деревья сжигали на месте, даже не давали на дрова пилить, ведь когда дерево сбрасывает кору, это страшная болезнь, от которой могут перезаразиться все остальные деревья, до которых ветер донесет заразу. Но других деревьев вокруг не было, голое дерево простояло до следующего лета, высохло и громко звенело, когда по нему ударял мяч. Однажды Борька катался на тарзанке, сук обломился, и Борька упал, сломал руку и ногу, разбил голову, его на «скорой» увезли в больницу, и там он провалялся месяц, а Борькин отец срубил дерево.

Этому Борьке вообще не везло. Когда нам было по 5 лет, мы с ним пытались камнем разломать аккумулятор от «ЗИЛа». Камень был большой, тяжелый, и мы били по очереди. Отрывались черные куски пластмассы, аккумулятор плющился, но никак не хотел разбиваться и показывать свои внутренности, хотя оттуда уже текла вонючая жидкость. В очередной раз я поднял камень, а Борька поправил аккумулятор. Я увидел его руку — и что есть силы ударил по ней камнем. Борька успел одернуть, но по пальцу ему все же попало. Борька заплакал и побежал домой. Я тоже заплакал, а когда пришла Борькина мать, сказал ей, что не нарочно. И она, дура, мне поверила, взрослым трудно поверить, что 5-летний мальчик может сознательно ударить камнем по руке и сплющить палец другому мальчику, который к тому же ничего ему плохого не сделал.

Палец у Борьки зажил, но стал кривым и не сгибался, и Борька похвалялся пальцем и при случае напоминал мне, что я ему на всю жизнь должен. Так продолжалось год. А через год Лизке Мельнициной глаз выбило пулькой, и Борька своим пальцем никого уже не мог удивить. Выбил глаз Толик Шенкман. Из рогатки. Я почти уверен, что нарочно. Он целил ей в лицо и вскрикнул от радости, когда понял, что попал в глаз. Я думаю, этот Толик Шенкман тоже не остановился, как и я, и тоже кого-нибудь убил. Я думаю, он убил кого-нибудь еще раньше, чем я. Потому что, когда Лизка Мельницина упала и стала кататься по земле, он не заплакал, а радовался до тех пор, пока можно было радоваться, пока взрослые не прибежали. Ну а то, что это я сейчас иду по горной седловине на Новой Земле, а не он, ничего не значит. Родители Толика Шенкмана поменяли квартиру и уехали, и больше я его никогда не видел и не слышал о нем. Но ведь не всех убийц судят. И не обо всех по телевизору говорят и в Интернете пишут. И не все убийцы доживают до суда. И не всем дают ПЖ.

В тюрьме я фантазировал, могла ли моя жизнь сложиться иначе. Я вспоминал поступки и слова, прихотью своей менял слова и поступки, мысленно не делал то, что сделал, а делал то, что надо было сделать. Я знакомился с другими людьми и не знакомился с теми, с кем был знаком, я менял профессии, времена, города и даже страны. И каждый раз, распутывая свою жизнь, я убеждался, что в лучшую сторону ничего бы у меня не изменилось. После Борькиного расплющенного пальца моя жизнь не могла сложиться иначе ни при каких обстоятельствах.

С седловины бараки были едва видны, и я не боялся случайного взгляда. Да, я не хотел, чтобы меня видели. Обживутся, и от нечего делать кому-нибудь придет в голову мысль поохотиться. А охотиться тут не на кого, и кто-нибудь вспомнит, что видел, как некий колонист ушел в горы, и все обрадуются, на людей интереснее охотиться, чем на зверей или птиц.

Я вытянул руку и закрыл бараки большим пальцем. Раз — и нет их. Мне радостно было, что я ушел от людей.

Дождь перестал, солнце пригрело, лучи пробили и высушили тучи.

Я остановился у подножия светло-серой горы. Снял куртку, открыл солнцу болезненную свою грудь, посиневший от ушибов живот. Я хочу загореть? Почему бы и нет. Лето, солнце светит, буду загорать. Но оказалось, что возле горы солнце как будто не тепло излучает, а холод. Я надел куртку. Сел на камень. И понял, что не гора это, встал побыстрее. Повернутый к солнцу язык ледника присыпался пылью и камешками и выглядел как обычная гора. Но когда я пнул сапогом по краю, обнажился рыхлый лед.

Я обошел язык и поднялся на настоящую гору. И пошел по гребню. Идти было легко, как будто по тропе.

Слева пыталось спрятаться за тучами и дождями бесконечное море, справа, сколько глаз видит, были такие же бесконечные и такие же страшные горы, а впереди выпустил навстречу мне пыльные языки высоченный, приползший из середины острова ледник.

Я опустил мешок и, как в камере Белого Лебедя, поочередно завел ладони на затылок, до локтевого хруста согнул и разогнул руки, вытянул правую, потом левую. Но в камере, в тысячный раз проделав заученное движение, я дотрагивался до стены, а сейчас мир раздвинулся.

Мир был хоть и страшен, но бесконечен.

И я улыбнулся.

Я больше никогда не буду сутулиться в тесном пространстве, никогда не буду стоять жалким раскорякой у стены и ходить пингвином по продолу. Я был почти счастлив.

На склоне я увидел нечто совершенное и неправдоподобное. Среди мхов расцвел колючий цветочек — возле валуна, на солнечной стороне приютился. Я встал перед цветочком на колени, понюхал его, поцеловал, почувствовал губами и щекой. И, извинившись перед ним, откусил от стебля, стал жевать, не замечая колючек, проглотил. Потом откусил и стебель и тоже прожевал и проглотил.

Я полной грудью вдохнул соленый даже на горе воздух, лег, обнял стылый влажный камень.

Солнце скрылось, и сразу стало холодно.

Вокруг все было мерзлое. В бараках теплее, да. Но и в бараках, я знал, холодное тело не отогреть. Мышцы и кости запоминают холод, привыкают к холоду и никакой баней эту память не уничтожить. Доживу до зимы, буду думать, может быть, пойду в колонию. Но не останусь там, наберу мешок перфорированных брикетов и опять уйду.

Я огляделся. Что выбрать для жизни, горы или морской берег?

В горы идти не хотелось. В расщелинах легче спрятаться от ветра и дождя и тихо там. А на берегу прибой шумит и одежда будет всегда сырая. Но меня тянуло на простор.

И я спустился к морю.

Из трещины в леднике вытекала речка — неширокая, но глубокая и быстрая.

Я хотел подняться вверх по течению, но камни были скользкие, и лед между камней дырявый, рушился, едва наступишь.

Пить захотелось. Наклониться не смог, слишком высоко.

Нашел низкое место, достал котелок, черпанул воды.

Вода была такая холодная, что я ее целовал и лизал, а не пил, хватал понемногу губами, лакал, как зверь. Зубы у меня больные, чуть что холодное, и боль в череп ударяет, виски потом болят и глаза.

Вода оказалась мутной и невкусной и пахла битыми камнями, я не мог ее пить. А тюремную пил. Но разве тюремная вода вкуснее — ржавая, хлорная, тонкой прерывистой струей сочащаяся из старого латунного крана, или я привык к ней за 1108 дней? Если привык, буду отвыкать.