Вадим Чекунов - Пластиглаз

Мужик насупился. Задумался на секунду. Высвободился из пальцев Петровича. Отставил недопитый стакан. Полез в карман и положил на стол пару стольников.

– Вот, батя, чем богат... Помяни там, сына, значит, своего... Держись, не кисни... А то пропадёшь... В наше время, знаешь, как... - мужик засобирался, застегнул куртку, и уже отходя от столика, обернулся и некстати добавил: - Удачи тебе, батя! - А помянуть как же?!. - встрепенулся было Петрович, но мужик лишь махнул рукой и направился к выходу.

***

Петрович в тот вечер пропил и свои, и подаренные деньги тоже. Осмелев, подходил к столикам, угощал, проливая на пол и стол, водкой, пытался что-то рассказать или спеть, дважды терял и находил фотокарточку сына. Несколько раз выходил на воздух, жадно подставлял лицо под всё идущий снег, теперь уже мелкий, твёрдый, остро-колючий, тщетно ловил его губами и ладонями.

Мимо, как во сне, беззвучно проходили люди, и тогда Петрович подпевал песню про пешеходов, и кто-то хлопал его по плечу, смеялся и поздравлял с днём рождения.

Вновь возвращался в уже битком набитый зал, хватал кого-то за одежду, падал на грязный пол и снова поднимался, хлопал глазами в ответ на ругань и тычки...

В конце концов его выволокли под руки из «Амадеи», протащили к воняющим даже зимой задворкам рынка, и от души отметелив ногами, бросили за гору поломанных деревянных ящиков.

Ушли, возбуждённо посмеиваясь.

Снег перешёл в порывистую, швыряющую целые заряды колких снежинок метель. Петровичу было тепло и не больно. Снег приятно грел его щёку, и где-то издалека, убаюкивающе, снова зазвучала песенка сына.

«Пьилитит вдуг вайшебник в гаубом вейтаёте...»

Витя, он знал это, где-то совсем рядом.

(«Синенький скромный платочек...»

Песня)

Антонова разбудили ночью, в начале второго. Удар по спинке койки заставил его подскочить и, бессмысленно хлопая глазами, попытаться разглядеть в полумраке казармы три темных силуэта, резко выделявшихся на фоне ночного освещения.

«Где я? Что это? Это не со мной!» - сонный мозг отказывался участвовать в происходящем.

– Чё, сука, крепко спим? - свистящий шепот сержанта Самохвалова разорвал пелену отупения и реальность холодной слизью заползла в сердце и легкие.

Самохвалов, Стеценко, Кошкин.

***

Позавчера они подсели на ужине к Антонову, шуганув остальной молодняк за другой стол. Самохвалов и Кошкин напротив, Стеценко с правого бока. Звякнули жестяные тарелки с пайкой масла.

Жевать холодные макароны стало невыносимо. Во рту пересохло.

– Как служба, боец? - скаля ровные крупные зубы, подмигнул Кошкин.

Антонов кашлянул в кулак и хриплым голосом заученно ответил:

– Вешаюсь.

Кошкин заржал, забарабанил пальцами по темному дереву стола, подмигивая друзьям.

– А сколько дедушкам осталось? - сдвинул домиком белобрысые брови Стеценко.

«Рыбу съели - день прошел» - вспомнил Антонов выученную в карантине присказку и отрапортовал:

– После ужина будет двадцать один.

«Вроде, обойдется без доёбки», - промелькнула надехда.

Самохвалов растянул толстые губы:

– На, душара, маслица от дедушек, - ковшеобразная ладонь придвинула пайки.

Антонов быстро размазал все три бледно-желтые шайбочки по серому ломтю хлеба. Вопросительно глянул.

– Ешь, ешь, - разрешающе кивнул Самохвалов.

Антонов начал жевать бутерброд, запивая остывшим, приторно-сладким чаем. Беспокоило то, что троица, выполнив ритуал «стодневки», не уходила, а напротив, пристально его разглядывала.

Самохвалов - спокойно и внимательно.

Кошкин - бегая глазами по его лицу.

Стеценко- тупо и равнодушно.

«Нет, доёбка все-таки будет».

Словно в подтверждение мелькнувшей догадки, Кошкин, ёрзая всем телом по лавке и постукивая ладонью по столу, отрывисто произнес:

– Слышь, боец... Тут такое дело... Ты у нас умный, студент, в университете учился... Твой призыв тебя уважает. Это правильно, это ты молодец. Послужишь маленько - крутым дедом станешь, круче нас, бля! - озираясь на товарищей, затрясся мелким смехом Кошкин.

«И чего он ржет все время? Без остановки ведь ржет, даже во сне иногда. Может, болезнь это какая-нибудь психическая?» - с грустью подумал Антонов, но его мысли были прерваны голосом Самохвалова:

– Короче так, служивый. Ты парень ничё, я к тебе давно приглядываюсь. Службу шаришь, тормоза не включаешь. Пацан ты вроде толковый. Сержантом хочешь быть? - Самохвалов искоса глянул на собственные лычки, перевел взгляд на Антонова, подмигнул.

Антонов слабо улыбнулся в ответ:

– Послужу - посмотрим, товарищ сержант. Сейчас мне о лычках мечтать по сроку службы не положено.

Стеценко довольно хмыкнул.

Кошкин же юлой завертелся на лавке:

– Шарит, шарит боец, бля! Не ошиблись в пацане мы!

Сержант поднял ладонь с растопыренными пальцами-сардельками. Кошкин умолк. Самохвалов сцепил руки перед собой и повращал большими пальцами, задумчиво глядя на них. Наконец поднял взгляд.

– Это ты, боец, правильно сказал. Там видно будет. А пока... - Самохвалов расцепил пальцы, вытянул руки вверх и с хрустом, слышимом даже сквозь гул столовой, потянулся. - А пока назначаю тебя старостой твоего призыва в нашем взводе. Будешь вроде как сержант над ними. Мне помогать.

Антонов отложил недоеденный хлеб. С трудом проглотил комок. Ворот гимнастерки больно врезался в шею. Это новаторство в положении о воинских званиях не сулило ничего хорошего.

– Что делать надо? - вопрос прозвучал сдавленно, будто Антонова душили.

– Служить, сынок, как дед служил, - подал голос Стеценко.

– А дед на службу хуй ложил! - тотчас подхватил Кошкин и затрясся, завертелся, ударяя в раскрытую ладонь кулаком. Тявкающий смех перешел в тонкие всхлипывания.

«Больной, точно - больной», - с сожалением посмотрел Антонов на старослужащего.

– Что делать, говоришь? - Самохвалов пожал плечами. - Да ничего особенного, так, по мелочи... Что скажем, то и делать. Ну а мы тебя в обиду не дадим. Хавчика, если надо, подкинем, курева там... Ты не боись, стучать на своих тебя никто не заставляет. Да мне и на хер это не надо, я не взводный и не ротный. Это кускам да шакалам подавай: кто, да что, да как...

Сержант сплюнул под стол. Огляделся. Столовая наполовину опустела. С мойки доносился грохот посуды.

– Так, рубай быстро хавчик, через пять минут построение, - Самохвалов приподнялся из-за стола.

Кошкин и Стеценко встали. Линялые хэбэшки расстегнуты до груди, пилотки за ремнём, руки в карманах ушитых галифе, голенища сапог подвернуты.

Гордость и краса Советской Армии.

– Так что делать-то надо, товарищ сержант? - быстро дожевывая хлеб, тоже поднялся Антонов, собирая на поднос пустые тарелки.