Володя Злобин - Финики

Зимние улицы и близость смерти пьянили его. Он знал, что нужно делать. Его вела безумная уверенность. Однажды, когда в детстве Валентин заблудился в лесу, собирая грибы, он со страху начал петь песни, которые никогда до этого не знал, и сам не заметил, как вышел из дубравы. С тех пор он поверил, что его действиями руководят боги. И пусть он не вышел телом, не хватал звёзд с неба в школе, да служил вечным посмешищем для одноклассников, он выполнит то, для чего родился. Он хотел завести будильник на своих внутренних часах '14-88', но в его распоряжении оказалась лишь цифра '14-18'. Он знал, что в этом году умер алхимик Николас Фламел, занимавшийся поиском философского камня. Теперь же Колышкин чувствовал себя ретортой, в которой закипает белая кровь и черный фосфор. Ценность собственной жизни для него была не выше, чем та единственная точка, которую он хотел поставить в приговоре Системе.

Участок, в который он зашёл, располагался в двух шагах от дома, где парень жил с бабушкой. Бомба оказалась спрятана под курткой. В отделении на него не обратили никакого внимания и пропустили, как только он сказал, что пришел на допрос. Перед Валей открылся коридор полный дверей, и он наугад распахнул первую из них. В помещении сидело несколько следователей. По-крайней мере так решил Шприц. Среди них было два недавних носатых выпускника юридических академий, копавшихся в дорогих телефонах, и Валентин понял, что из этого кабинета он больше не выйдет.

- Тебе чего, мальчик? - отвлеклась от документов жирная тетка с собранными в короткий сальный хвостик волосами, - не видишь, мы заняты.

Разумеется, Валентин не смог сказать, что пришел их убить. Не смог бы он и сформулировать, за что конкретно он ненавидел сидящих в помещении людей. Валентин не знал почему, но прекрасно знал зачем. Да, какая, собственно, разница?

- Вас попросили позвонить по этому телефону, - и он протянул ей бумажку с кривыми цифрами и трубку, которую они два дня назад отобрали у чебурека, - это очень важно.

Женщина удивленно вытаращилась на него и переспросила:

- С чего это я должна кому-то звонить? Ты кто такой, вообще?

Молодые следователи гнусно засмеялись, но Валентин непоколебимо стоял на своём. Он давно понял, что не существует такой роскоши, как человеческая воля и люди поступают только так, как велят им боги. Он не чувствовал ни нелепости ситуации, ни абсурдности требований. Решимость выжгла в нём все остальные мысли. Он неподвижно смотрел на женщину, постепенно уступающую его природному магнетизму.

- Хорошо, - женщина скорчила гримасу, - я позвоню. И что мне там должны сказать?

Валентин ответил:

- Что-то очень важное.

Когда из-под куртки парня раздалась вибрация и трель принятого звонка, в одном из полицейских кабинетов он, ни о чём не сожалея, предал себя вечности.

После взрыва Валентина Колышкина взорвался интернет. Полиция говорит, что он попал под влияние неонацистских группировок, когда как в действительности это мы попали под его влияние. Этот жалкий хилый человечишка одним своим поступком доказал нашу полную неполноценность. Мы все схоронились по углам, опасаясь того, что на нас выйдут следователи. Но Колышкин всегда жил замкнуто с единственной родственницей - бабушкой, которая не замечала ничего, кроме умного и порядочного внука. Дома у него нашли изготовленные взрывчатые вещества, а компьютер, слава богам, был без интернета. Поэтому полицаи, не видя зацепок, начали винтить всех известных и популярных националистов города.

Это был неожиданный подарок судьбы, так как вскоре мы увидели в голубой звездочке Тель-а-Визора ошарашенное лицо Фитиля, которого допрашивали по поводу прозвучавшего взрыва. Впрочем, его вскоре отпустили, но Алиса рассказала, что Фитиль после одного ночного разговора с органами, пытался выведать у неё, знает ли она о том, кто гипотетически мог стоять за подростком.

- Скорей всего он теперь информатор, - сказала двоюродная сестра, - погибли целых три оборотня, оставшиеся рвутся с цепи.

В итоге следствие решило, что Колышкин был сумасшедшим и действовал в одиночку и нас, как мы не трусили, никто так и не побеспокоил, хотя меня и без того достала эта жизнь, которую я заменял имитацией борьбы. Всё чаще я думал о том, что моё бытие еще никчемней, чем никчёмный мир. Я пытался начать новую жизнь, но вокруг всегда пахло жизнью старой - это испарялись винные пары из пустых коричневых бутылок. То, что я снова запил, красноречиво напомнило мне о собственной неполноценности, хотя я постоянно был свидетелем следующего повторяющегося диалога между ярыми трезвенниками:

- Ты когда в последний раз кресты проебал?

- Да две недели назад нажрался водки, блевал под забором.

- Ого, а я вот позавчера пивом надрался. Очнулся в толчке.

Ощущать себя частью подобной мерзоты мне не хотелось, поэтому я начал тешить самолюбие мыслями об уходе из жизни. Я хотел, чтобы все считали меня несчастным.

Мой дед был сильным человеком: посчитав, что у него найден рак, он вылечил его прыжком головой вниз с пятого этажа. Я - слабый человек, у меня разбитое сердце. Если бы я был отмороженный, как подснежник, то меня выловили бы баграми из-под голубого льдистого панциря реки, и я давно бы вступил в полумиллионную армию ежегодных самоубийц. Обладай я большей смелостью, то, решив умереть, прихватил бы с собой десяток разномастных ублюдков, вспоров им брюшину ножом или динамитом. Но, ощущая духовный вакуум, я просто говорю это наедине зеркалу. Если я кого и убиваю, то только время. Это символ эпохи, которая даже потенциальное самоубийство освящает по всем канонам виртуального пространства. В горле моём хрипота. Сердце мое покорёжено. Через разорённую грудь, вслед за поросёнком Петей, эмигрирует душа. Потаскавшись по сбитым углам, поглядев на людей, ужаснувшись вакууму, изнасилованная, она приползёт обратно - изжёванная и избитая. Заскулив, она вольётся в меня, и я скажу, заскрипев зубами:

- Черт возьми, да лучше быть...

Кем? Кем быть? Ох, знать бы ответ!

Охота забуриться этой шипящей звздной ночью в какой-нибудь надушенный дымом кабачок, где в углу хрипело бы расстроенное пианино, и сонный музыкант нервно дёргал бы тяжёлые струны контрабаса. Чтобы пела портовая певичка, чья глотка обслужила не один корабль и ты, из-за стакана с дрянным вином, глядел на весь этот полуночный сброд и видел бы в нём себя. В тебе бы сидел Селин, орал Дебор, гуляла бы в туманах истина Блока, ты бы отбрасывал пропитую тень Ремарка, но вместе с тем оставался бы самым обычным, никем не узнанным пропойцей. Тебе бы понравилось, как луна особенно прекрасно танцевала вальс, а после совокуплялась бы с трупами туч. Хоть кто-то был счастлив.