Володя Злобин - Финики

Ветер моих слов надул тяжёлые раздумья на лицо друга. Светлые глаза его затуманились без права на надежду. Он, прожевав плоть финика, ответил:

- Зачем это нужно? Действительно... Да потому что, Дух, иначе нельзя. Чем больше человек может чувствовать, тем больше он переживает за то, что происходит вокруг. Ты с детства разные книжки читал, вот они тебе голову и свернули, а я докрутил. Невозможно быть счастливым, если рядом есть те, кто страдает. А сейчас страдает наш народ: от государства, от бандитов, от оккупантов...

Перебивая его, вывожу к главному:

- Ты готов отдать за это жизнь?

Слава не задумываясь, кивнул:

- Конечно. Кто, если не мы, защитим свою землю?

В том то и дело, что Я не готов отдать за неё жизнь. Но, как сказал Слава, кто, если не мы? Я, если никто! Нет, это вызывает горечь. Надо говорить лучше, с вызовом: "Мы, если никто". Русская поговорка учит: "Один в поле не воин". В нашей Родине полно полей, но что делать, когда не сыскать для них воинов?

Если кто-нибудь рискнёт прочитать мои мысли, то немедленно скажет, что я сумасшедший. В этом была небольшая доля истины. Вот, например, глядя на сисястую девицу напротив, мне сначала хотелось откусить ей нос, а потом изнасиловать, и только отличное воспитание не позволяло мне так поступить.

Вообще, тема секса чрезвычайно важна для парня. Это вот у Шприца половое созревание началось позже, а та часть мозга, которая отвечала за либидо, стала центром, отвечающим за революцию. Это своеобразная экзальтация или фрустрация, уж не знаю, в общем - замещение нехватки секса революцией. Не зря такой великий человек, как Корнелиу Кодряну, запрещал своему отборному отряду легионеров всяческие отношения с женщинами.

Не хватает секса? Замути революции и выеби этот зажравшийся мир.

Я много раз конструировал под одеялом дергающуюся Пизанскую башню, представляя голую Алису, хотя всё, чем она меня удостаивала - это голый, не заинтересованный взгляд.

Восемнадцать лет - это опасный возраст. В душе чистый, плазменный идеализм. Попади мне в руки пистолет, я бы перестрелял всех неугодных на хрен. Или на член. Но что, в сущности, может сказать о любви восемнадцатилетний парень: либо то, что она говно, либо то, что она прекрасна. Это рубежное время максимализма, когда всё, что тебе не по нраву, не имеет право на существование, а всё, что тебе по душе, должно быть возведено в абсолют. Те люди, которые до зрелости могут сохранить такие убеждения, те, кто не идёт на компромисс, и ухитряются победить - становятся великими революционерами.

Но любовь, эта сучка с обвисшим выменем, должна быть убита в моей груди. Когда кровь вместо вен стынет в жилах, когда луна скалит жёлтые клыки, а ты смотришь на её фотографию и понимаешь, что всё то, что осталось в твоей груди, не похоже на любовь, а напоминает алхимический дистиллят из ненависти, льда, отчаяния, игольчатого мороза и ревности, тогда, обманывая сам себя, но уверенный в происходящем ты говоришь: "Любви не бывает". Исполнители этой фразы просто сами пострадали от того, что любовь кастрировала их душу. Что-то не вышло и мы надломились. Но это простое невезение. Ведь всё, что надо, чтобы убедиться в существовании любви, так это прочесть песнь про Тристана и Изольду или посмотреть на Тихонова и Хасис.

В трубке её мерцающий, как призрак, голос:

- У?

Она всегда так начинает разговор на расстоянии.

- Пойдём, - мои губы в холоде, - по делам?

- С целью или без?

- С целью.

Если бы я знал, что это навсегда изменит мою жизнь, то собственноручно бы укатал себя в тазик с бетоном и скинулся бы в гнилую реку. И всё-таки - это было страшно-прекрасно. Это непонятное ожидание сюрприза, что и делает жизнь запоминающейся.

Чумазое небо, вылезшее из заводской трубы, прикрыло глаза. Темнело. Огонёк сигареты, брошенный в коричневую урну, прочертил воздух оранжевой дугой. Аттракционы в парке катали визжащих людей. Их пережевывали веселящиеся механизмы, поглощали шатры и поздно ужинали комнаты страха.

- Куда закинем? - спрашиваю я, - везде люди.

Прекрасные волосы убраны под шапку, руки со сбитыми костяшками, которые я был готов целовать, спрятаны в карманы курток. Я не вижу в ней ни одной запоминающейся детали, на которую я бы смог подрочить ночью.

- Угу, везде люди.

- Может, не будем тогда?

- Ну, давай не будем.

Это мы сделали дымовые шашки из пропитанной специальным составом газеты и алюминиевой банки с вырезанным дном. Если закинуть её в толпу людей, то можно сравниться по ужасу террора с Усамой Бен Ладеном.

- Да спрячь ты уже дымовуху. На хрен она вообще нужна.

В парке располагался аттракцион Заводной Апельсин. Я подумал, что садишься в эту оранжевую чашку, там тебя опаивают молоком, бьют велосипедной цепью, а потом заставляют слушать старину Моцарта. Несмотря на это гениальное открытие, веселящаяся толпа проходит мимо нас, и я с горечью понимаю, что они, те, за кого я по идее борюсь, совершено чужие для меня люди. Может предложить прокатиться Алисе? Нет, не буду рисковать.

Я - человек посредине. Меня нельзя назвать маргиналом, потому что мне неудобно с краю. Меня не примет обывательская трясина и шальной задор экстремизма. Мы новое потерянное поколение, на чью долю не выпало ни большой войны, ни революции, ни социального катаклизма. Что и говорить, даже монгольского нашествия нет, сплошная таджикская экспансия. Избрать карьеру менеджера это всё равно, что добровольно оскопить себя. Быть офисными трилобитами, гневно собирающим хомячков в бложике по поводу снова сфальсифицированных выборов? Этим меховым шапкам нравиться жить, тогда, как мне хочется умереть. Многие из них ропщут на власть. Но если они действительно хотят посмотреть, кто виноват в том, что происходит в стране, то пусть просто заглянут в зеркало. Я ощущал себя отрыжкой общества потребления, потому что меня, не слишком умного и не слишком красивого, можно было продать только в провинциальном секонд-хенде. Меня купила бы какая-нибудь сталинская кошатница и насиловала бы затхлыми вечерами возле мерцающего телевизора.

Вот и все перипетии моей дальнейшей жизни.

О чём это я? Ах да, я - человек посредине и прямо по мне проехала цивилизация. Если бы прохожий спросил, что с моим лицом, то я бы ответил, что отравился, попробовав общество на вкус. Но, невозможно бороться за идею, не веря в лучшее. Ведь даже сквозь тюремную решетку мерцают звёзды, а значит жизнь со скрипом, но продолжается. Я говорю вслух:

- И всё-таки я так и остался ржавым романтиком.

На меня заинтересованно смотрит Лис.

- Знаешь, - начинает подобревшая Алиса, - меня тогда очень задело, что ты у Фитиля назвал меня шлюхой. Я даже хотела отрезать тебе член ножом, но потом передумала. Ведь надо же как-то размножаться белой расе.