Володя Злобин - Финики

Соль в том, что она это абсолютно серьёзно. Ещё нужно было воздать хвалу Яхве или славянским богам, что мне был уготовлен столь мягкий вердикт. Наверное, у неё какой-то пунктик, касающийся мужского хозяйства, поэтому она так часто этим грозит. Когда ты испуган, лучше шутить, поэтому говорю:

- И что же тебе помешало?

Лис говорит:

- То, что я не шлюха. Это и помешало. Когда оскорбление не имеет под собой никакой почвы, оно не должно трогать человека.

- Ну, ты это... извини меня. Я не хотел.

- Ты посчитал, что я живу с Фитилем? Что мы трахаемся? И поэтому обиделся?

- Типа того.

- Значит, если тебе было не всё равно, ты влюбился в меня?

Мои уши горят, как маяки на скале: какого лешего она разговаривает, как мужчина? Это я должен напирать на неё, чтобы склонить к соитию, продолжению себя в вечности, ловко замаскированным под лживыми чувствами. Или... взаправду люблю? Я говорил так когда-то. Но ведь та компания, с которой я связался, напрочь отрицает возможность существования такого чувства.

- Не влюбился. Был привязан к тебе, вот и всё. Потом, когда я почитал журналы, то понял, что любовь для слабаков. Она мешает выполнить своё предназначение. Любовь не для национал-социалистов.

- А что тогда для национал-социалистов? Расово верный арийский кулак?

- Не-е.

- Или просто животный секс? Тогда почему ты не завалишь какую-нибудь тупую русскую пизду?

- Не хочу.

- Значит, в тебе есть чувства, а ты их зачем-то убиваешь. Ты что, такой трус, что тебе за них стыдно? Или какой-то идеолог, который давно сидит или убит или стал овощем, может говорить тебе, как жить? У тебя нет головы на плечах?

Я начинаю злиться под стать кривой сабле месяца в небесах. Но всё же нахожу силы продолжить аргументированный спор:

- Да заткнись, ты... шлюха!

Алиса поворачивается ко мне, и я с запозданием понимаю, что не успею отпрыгнуть, если она захочет нанести на белый воротничок моей куртки светлый цвет из артерий. Её глаза горят изумрудным огнём и за то, чтобы лишнюю секунду наблюдать эту мистерию, я готов, не раздумывая, отдать чью-нибудь жизнь.

- Запомни, Сеня, у меня еще ни с кем никогда не было. Потому что я не хочу. Потому что кругом такие мудаки, как ты. Обыватели в шкуре волка, а внутри гнилье. Это ты Сеня шлюха, а я девственница.

Я обижен до глубины души, поэтому спешу её опровергнуть:

- Ээ! У меня тоже еще ни с кем не было, я не...

И тут я понимаю, что сболтнул лишнего. Только что я нарушил самое главное табу в мужском мире. Ты можешь признаться, что ел дерьмо, что удовлетворяешься в дырку в матраце, что предавал друзей, слушаешь Укупника, разрывал на части младенцев, что ты был антифой, но, все эти заявления меркнут по сравнению с тем, когда ты заявляешь кому-то: "Я - девственник".

- Ты?

Это как взорвать внутри водородную бомбу, особенно если тебе уже больше восемнадцати. Мужское эго и женская цивилизация заставили стыдиться того естественного факта, что у тебя есть повышенные критерии к будущей избраннице.

- А я думала ты это, наоборот...

Злость подменила разум, не понимая ничего, кричу:

- Ни хера! Я вот такой... Такой, который тебя никогда и не любил. А ты можешь идти на хуй, сука.

В бешенстве я давил сопротивляющуюся под ногами землю. Если Алиса расскажет об этом остальным, то я повешусь! Пусть мир будет веткой осины, а я Иудой. Меня всё достало до такой черты, за которой выбор снова заметался между безумием и самоубийством. В этот момент я укрепился в своей ненависти сильнее, чем Измаил перед штурмом Суворова. То человеческое, слишком человеческое, что ещё осталось во мне, дистиллировалось и выходило с каждым раздражённым дыханием, растворялось с каждым новым ненавистным вдохом. Минут через пять я мутировал бы в опасного социального монстра, который считал бы богом майора Евсюкова.

Шагов через сорок, всё-таки оглянувшись назад, я заметил, как рядом с Алисой размахивали руками две мужские фигуры.

Фашиствующая коричневая мусорка с металлическим чавканьем пожрала голову обидчика. Её верхний козырек упёрся в шею человека, а подвижный низ призывно закачал полыми бёдрами. Такие сумасшедшие идеи приходят только в безумные времена. Я схватился за дно мусорки и натужно стал тянуть её одновременно вверх и на себя. Так по утрам не выспавшиеся дворники опорожняют урны. Человеческий мусор страшно заверещал, когда в его шею сверху уперся железный клюв, а я тянул и тянул вверх, чувствуя, как острые металлические края с трудом входят в его шею.

Как со дна колодца доносится крик:

- Хватит! Ты его завалишь!

Я не верю, что это кричит воинственный Лис, и продолжаю самсоновы усилия. Вдруг что-то, то ли лопается, то ли хрустит, то ли хлюпает и вскрикивает, но мне на руки с ужасным напором бьет ликующий чистый поток. Отступая от бьющегося в предсмертной истоме тела, я заворожено смотрю, ощущая победное сексуальное возбуждение, как с растопыренных пальцев сочится цвет раздавленной вишни.

Это кровь. Кровь на моих руках. И штанах, превратившихся в грязную леопардовую шкуру. Возбуждающая страсть исчезла, оставив липкий, пронизывающий холодок от вида безвольного тела, окровавленную шею которого посасывает рот мусорки.

- Валим! Валим!

Я мычу:

- Вот ты и вали, а я пойду туда.

- Дебил! Да ты весь в крови, тебя спалят тут же.

Это снова та же мудрая и уверенная Алиса. Рыжая лисица с испуганной хитринкой в волосах. То и дело, поглядывая на часы, она влечёт меня в сторону тёмных дворов. Хохочущая тьма любовно приобнимает и треплет за плечо. Иногда нам на встречу попадаются прохожие, и тогда Лис берет меня под руку и шипит:

- Иди нормально.

А я, свесив голову, иду вихляющей пьяной походкой, как поэт, в знакомый кабак. Когда ко мне прижимается Алиса, я чувствую её живое тепло, и это хмелит меня больше, чем глоток вина. Никогда бы не подумал, что именно в таких обстоятельствах ко мне впервые будет прижиматься девушка.

- Если второй убежавший мудак позовёт ментов, то мы попали с тобой.

Безвольно спрашиваю:

- Куда мы идём?

- Ко мне. Надо скинуть шмотки с кровью. Бля-я-я! Как далеко, но в транспорт в таком виде не пойдёшь.

- У тебя Фитиль, что он скажет.

- Да по хер на него, ничего не ска...

В её глазах, отчетливо видных в темноте, мелькает понимание. Нет, Фитиль как раз скажет. Особенно теперь, после случая со Шприцом. Но скажет не мне, а органам, ведь мои кровавые следы бросят неприятную бордовую тень на его Великую Партию, на митинги которой ходят двадцать шесть с половиной человек. Девушка растерянна.

- И куда теперь? Мы же не брали на акцию телефоны...

Если бы мы знали, что всё кончится таким образом, то вообще никуда бы не пошли. Это кредо любого автономного националиста: полицаев бояться на акцию не ходить. Я устало улыбаюсь: