Уильям Николсон - Круг иных (The Society of Others)

Впрочем, это не главное. Читаю Вицино, все больше проникаясь предметом его изысканий: в чем состоит природа «хорошо прожитой жизни», как он сам говорит. Он пытается понять, как находить радость в каждом миге существования, и помогает в этом читателям. Зачем суета и возня, к чему мы стремимся, ради чего зарабатываем деньги и проливаем кровь? Когда битва закончена и день тяжких трудов клонится к закату, что остается в качестве награды? Я жадно ищу ответы между строк.

Болею. Долгие дни, проведенные в постели, когда я был слишком слаб и не мог ходить, я читал слова Вицино и размышлял о его идеях. Добрые люди, которые за мной ухаживают, не понимают ни слова по-английски. Мы изъясняемся жестами. Особенно мои жесты и гримасы нравятся Ханне, молодой матери, – она каждый вечер воспроизводит их перед мужем, когда тот возвращается с работы. Хозяин очень стремится понять, но соображает медленно, смотрит на супругу бычьим взглядом, словно теленок из их стада, не в силах уловить суть этого немого представления. Ханна, крепкая, коренастая женщина, которая внешне напоминает мужа, обладает куда более живым и восприимчивым умом. Помню, когда я немного оправился и захотел почитать, я показал на пальто, в кармане которого лежала книга, и изобразил, будто листаю страницы. Эта женщина, я уверен почти на сто процентов, грамоте не обучена, но она меня сразу поняла.

Вообще супруги напоминают мне крестьянскую чету, о которой рассказал Вицино. Их жизнь – тяжелый труд и крайняя примитивность: здесь нет ни водопровода, ни электричества. Оки живут в большом амбаре с низкой крышей, разделенном пополам деревянной перегородкой. В одной части жилища зимуют тридцать коров – собственное стадо Люца, – наполняя дом своим теплом и вонью. В другой стоит выложенная плиткой печка, вокруг которой теснятся деревянные скамьи; здесь же очаг с кирпичным дымоходом и коптящиеся над ним окорока. Над головой торчат пуки соломы, провалившиеся между потолочными досками, – крыша нависает низко, в четырех футах от земли. Крохотные оконца закрыты ставнями на время холодов, и потому в доме царят вечные сумерки. Готовить, стирать, ухаживать за ребенком Ханне приходится в полумраке. Я читаю при свете свечи, утопленной в глиняном блюдце, полном жидкого воска.

Как раз в ту ночь, когда Люц меня подобрал и, словно теленочка, принес на руках домой, начались метели. Снег валил пять дней без перерыва. Помню, когда открылась дверь, я поразился, увидев огромные сугробы. Хозяин по утрам и вечерам выходит с лопатой расчищать дорожку, насыпая с обеих сторон тропки огромные кучи снега. Тропка ведет прямиком к нужнику, узенькому деревянному сарайчику, в котором нет ничего, кроме деревянного сиденья с дырой и глубокой ямищи под ней. Когда я окреп и смог самостоятельно передвигаться, Люц первым делом отвел меня в уборную. Падал снег. Я сидел на отполированном деревянном сиденье и тужился, стуча зубами от холода, а сам все думал, каким, интересно, образом освобождал кишечник последние дни, пока отлеживался у печи на лавке. Судя по всему, по нужде я не ходил. Выходит, держал в себе недельную порцию испражнений; хотя справедливости ради надо сказать, что я толком и не ел.

Болезнь моя по сути и не болезнь, а скорее упадок сил. Хоть и пришлось прокатиться по горному склону, серьезных травм я не получил – побился кое-где да, пока в речушке мок, здорово промерз. Если бы не Люц, меня бы теперь и в живых не было. Однако главная причина лихорадки в другом: я перенес сильное моральное потрясение. С тех пор как я попал в эту несчастную страну, мне довелось увидеть столько страданий и ненависти, столько жестокости, столько смертей… Я оказался не готов. Просто в голове не укладывается, что где-то на земном шаре может царить такой хаос. У меня расшатались жизненные ориентиры, словно до этого момента я жил во сне и теперь меня безжалостно выкинули из мира грез в мир реальности. Зачем, почему? Одному Богу известно. Если это наказание, то какими преступлениями я его заслужил? В душе текут слезы мольбы, горькие слезы вечного ребенка: так нечестно, не обижайте меня, я ничего плохого не сделал!

Нет, правда. Так нечестно. Меня обижают, ко мне придираются. Но я начинаю понимать, что так происходит со всеми: ко всем цепляются, не я один такой.

Теперь понимаете, почему я столь жадно набросился на Вицино? Он скептик, не обманывается насчет реальности, но и не теряет надежды. Он по-настоящему любит людей.

Старик, отец Люца, сидит на лавке, привалившись к печи, и что-то мурлычет себе под нос, натянув на морщинистый лоб шерстяную шапку. У него простенькие мотивчики, которые тянутся и тянутся бесконечно. Его старая жена, наша главная хозяйка, суетится по дому, постоянно что-то подправляя и переделывая по своему разумению. В этом сарае нет полок: все развешано на вбитых в балки крюках или уложено в плетеные сумки-карманы. Старушку раздражает, что Ханна никак не привыкнет вешать сотейник на свой крючок и класть тяжелые белые тарелки в нужную сумку. Она не делает снохе замечаний, просто снует по дому и с тяжелыми вздохами раскладывает вещи по местам. Младшая хозяйка тоже не вступает в споры и как будто не замечает происходящего. Но мне-то с лавки все видно, я уже приметил: как только старшая принимается переставлять и перевешивать, Ханна особенно усердно начинает ухаживать за ребенком.

Мальчика назвали Манфредом, сокращенно Ман. Очаровательный полугодовалый малыш, улыбчивый и беззаботный. Все семейство от него без ума, каждый норовит показать, что любит кроху больше других. Когда Ханна выгребает из очага раскаленный уголь, то кладет Мана мне на лавку, и мы с улыбкой глядим друг на друга. Я малышу неимоверно интересен. Какое-то время он рассматривает меня любопытными глазенками, потом протягивает ручку и начинает трогать лицо, а я подаюсь к нему поближе, чтобы ему было удобно. Он сует пальчики мне в рот, в ноздри и глаза, колотит ладошкой по носу и подбородку. Те же манипуляции он проделываете огромными мохнатыми псами, которые неизменно сопровождают Люца в конце трудового дня. Они прыгают и вьются в ногах хозяина. Псины реагируют на младенца точно так же, как и я, с покорным повиновением, считая касания маленьких пальчиков за честь.

Хозяева без вопросов приняли меня в свой дом и предоставили кров. Если б и были вопросы, я бы все равно не смог ответить. Главное – они не сомневаются, что поступили единственно верным образом, и об этом свидетельствуют их поступки. Я – человек, попавший в беду, друг и брат, которому надо оказать посильную помощь. Не скажу, что каждый здесь – воплощение добродетели. Ханна – человек простой, незлобивый, но за ее кажущейся простотой скрывается упорное желание все делать по-своему. У Люца, я почти уверен, где-то вне дома припрятан запас выпивки. Его молчаливая мать жизнь кладет на то, чтобы выставить сноху нерадивой хозяйкой; старик отец, очевидно, решил, что его трудовые дни позади, и остаток лет посвятил ничегонеделанию. На вид ему немногим больше шестидесяти. Про этих крестьян не скажешь, что они целиком и полностью принимают свою жизнь – за исключением разве что маленького Мана. Впрочем, уверен, нередко бывают мгновения, когда и им больше ничего не надо – как сказал Вицино, наступает «Великое Всё».