Уильям Николсон - Круг иных (The Society of Others)

Позади меня, в придорожном тупичке, пикап паркуется перед брошенным охотничьим зимовьем. Это кирпичный домик с высокой остроконечной крышей, стеленной шифером, и витиеватыми украшениями в духе конца девятнадцатого века: трилистники на оконных средниках, флероны на коньке крыши. В одном месте отвалилась черепица, и рядом с дверью образовался заросший травой холмик. Окна без стекол зияют пустыми глазницами. Водосточные желоба порезаны на вторсырье. Впрочем, стены стоят – и то ладно.

Здесь решено затаиться и переждать. В доме нет ни электричества, ни воды, зато есть где укрыться от непогоды: в нашем распоряжении несколько комнат. В одной из них под полиэтиленовой пленкой сложен запас провианта. Очевидно, в этой берлоге мои подельники пересиживают уже не первый раз.

Стефан выносит из машины пленника – на руках, словно ребенка – и привязывает его к дереву. Илзе отправляется собирать сушняк для костра. Петра начинает перетаскивать трофеи из пикапа в дом. Видимо, обязанности они разделили давно и теперь обходятся без лишних разговоров.

Присоединяюсь к Петре и спрашиваю как бы невзначай:

– Пожалуй, стоило бы взглянуть на его раны. Киваю в сторону пленника, который, скорчившись

под деревом, трясется в лихорадке.

– Как только он нам поможет, – отвечает Петра, – мы его отпустим.

Ф-фу, вздохнул с облегчением. Сказать по правде, я был готов к тому, что с ним расправятся. Одно дело – убить вооруженного противника в пылу битвы, и совсем другое – прикончить дрожащее живое существо, которое молит о пощаде.

Мы снова выходим из дома. Петра останавливается возле лестницы и вынимает из перил расшатавшийся латунный стержень. Илзе тем временем успела разжечь костер, и на уютной поляке между деревьев пляшут языки пламени. Я уже лелею надежду погреться кофейком, а то и супчиком. Петра оборачивает конец прута в рукавицу и, опустившись на колени, держит железку над пламенем. Илзе со Стефаном раскуривают нескончаемые сигареты и стоят, ждут чего-то. Скоро старшая вынимает из огня раскаленный докрасна латунный прут. Обращается к своим спутникам, те отбрасывают сигареты и направляются к пленнику.

– Зачем это? – спрашиваю я. Идиотский вопрос.

– Чтобы помочь ему разговориться, – отвечает Петра.

Мне до последнего не верилось, что они пустят прут в дело. Зато пленник это прекрасно себе представляет. Он напрягается, бьется в путах и хнычет, пытаясь уклониться от каленого металла. Жалкое зрелище, тщетные попытки. Стефане Илзе подходят к пареньку с двух сторон и рывком прислоняют его к дереву. Бедняга сильно ослаб и не способен сопротивляться. Стефан поднимает его за волосы, развернув лицом к небу. Петра подходит к пленнику, демонстрируя тому свое орудие, и что-то говорит. Я намеренно не смотрю на то, что происходит дальше, но раздается тот самый крик, какой мне уже доводилось слышать. Потом пленник начинает взахлеб рассказывать. Я отворачиваюсь и бреду куда-то между деревьев.

А через некоторое время раздается выстрел. Я бегу назад. Пленника никто и не думал освобождать: он осел в своих путах, из головы течет кровь. Компания молчаливо курит в сторонке.

– Вы же собирались его отпустить.

– Он ушел.

Мне ясно одно: надо отсюда линять. Эти люди мне не друзья. Я не хочу быть с ними заодно: здесь некому меня защитить.

Петра внимательно за мной наблюдает. Возможно, она догадывается о моих чувствах. Если так, ее это не трогает. Либо я приношу пользу, либо нет. Когда припрет, меня «отпустят» – так же, как «отпустили» голубоглазого парнишку.

Стефан ставит на огонь кастрюлю с водой, сыплет туда крупы и бобов из припасов. Все трое явно подавлены. Как видно, в душах этих людей все-таки осталась толика человечности. Со мной они не разговаривают, да и друг с другом немногословны. Сажусь под деревом, облокотившись о ствол так, чтобы не видеть покойника. Закрываю глаза, отключаюсь от происходящего.

Мы едем с отцом в стареньком «бьюике», который у него был раньше, с одним общим сиденьем. Ему нравился этот старичок, реликвия начала шестидесятых. Папа с гордостью относил себя к числу людей, которые бережно обращаются с автомобилями. «Бьюик» был очень широкий и солидно смотрелся на дороге. Помню, было темно за окнами, слепили фары встречных машин, рядом сидела Кэт со своими косичками. Ей было лет девять, значит, мне – одиннадцать. В тот вечер мать сказала, что папа больше не будет жить дома; он нам что-то объясняет, но ничего не понятно.

– Мы будем видеться часто, как и раньше, – говорит он. – Вы не заметите разницы. Помните: я вас по-прежнему люблю.

Так что же изменилось? Кэт беззвучно плачет рядом. Она еще мала ростом, и свет фар встречных автомобилей проходит выше ее лица, так что отец не знает, что творится с дочерью. По лицу девчушки струятся слезы, ведь она действительно не видит никакой разницы, кроме того, что все навсегда изменилось, что в жизни все временно и нельзя доверять кажущейся стабильности. Не припомню, чтобы после того вечера видел Кэт с косичками. Они ушли в небытие вместе с теми временами, когда все было по-старому и мы «не замечали разницы». Сестренка какое-то время стягивала волосы в хвост, а потом и вовсе остригла, отчего ее глаза стали казаться огромными и я окрестил ее Пучеглазиком.

Я все думаю, что отец сказал тогда матери? Может быть, шесть слов: «Я тебя люблю, дай мне уйти»?

Мне вспомнилась та поездка в никуда потому, что теперь меня посетило сходное чувство: чувство невосполнимой утраты.

Открыв глаза, я обнаруживаю, что остался в одиночестве. Все куда-то делись. Встаю и недоуменно осматриваюсь. Слышу рев приближающегося автомобиля. Ныряю в рощу, прячусь за деревом.

Это Эгон на стареньком «фольксвагене» с треснувшим лобовым стеклом. Он ставит машину возле пикапа и направляется к дому, окликая приятелей. Мертвеца он еще не видел.

Из-за деревьев выходит Петра с пистолетом в руке. Она направляется к «фольксвагену», заглядывает в салон и забирает пистолет Эгона. Тот оборачивается, видит ее и мельком замечает изуродованный труп пленника. Из рощи выходят Илзе со Стефаном, оба вооружены. Эгон бросает взгляд на свой автомобиль. Петра поднимает руку с его пистолетом, но не для того чтобы вернуть, а просто показать, что он у нее. Я слежу за каждым движением, каждым жестом этой компании, вижу устремленные на Эгона взгляды – и до меня доходит: гнетущая тишина после пыток была вызвана не жалостью, а информацией, которую выдал пленник.

Эгон побелел как полотно: озирается по сторонам, взвешивая шансы на побег, – без вариантов. Несчастный опускается на колени перед брошенным охотничьим зимовьем. Бормочет какие-то слова. Петра что-то говорит двум другим, спокойно и четко. Да, отвечают они на своем языке. Да.