Андрей Ханжин - Дождливые дни

Дощщщ…

Все оттенки серого смешаны на палитре крымских небес. Крым! Наконец-то! Рваные тучи мечутся над приземистым Джанкоем, над пятиэтажками, брошенными в степи Тавриды, смыкаются где-то на краю, у входа в бесконечность, сливаются то ли с морем, то ли с раскрошившимся хребтом Ай-Петри, снова отлетают от земли, чтобы ударить ещё раз и растаять уже навсегда. Жизнь дождевого неба.

Я не главный герой даже собственной жизни. Мы въезжаем в Симферополь почти ночью, и я не знаю, честное слово, не знаю, как вывести из текста Вадима? Можно, конечно, расписать какую-нибудь сентенцию в бульварном стиле, чтобы оставить читателю намёк на возможность где-нибудь ещё, в закоулках текста, встретить Вадима — запоминающийся, чёрт возьми, тип. Но я и так пишу в бульварном стиле. Я вообще бульварный философ с вульгарной точкой зрения на жизнь. Но никогда мы больше не встречались. С Вадимом. И скорее всего, никогда больше не встретимся. И единственным местом пересечения наших индивидуальных галактик может стать лишь эта камера в Лефортовском следственном изоляторе, где не открываются на лето окна, где духота и относительное внешнее спокойствие, где я пишу от скуки и от маниакального уже желания поговорить, хотя б с самим собой.

Мне безразлична дальнейшая судьба Вадима. Мне всё равно, жив он теперь или пришили его в каком-нибудь очередном рейсе, когда он сзади — как состоявшийся и солидный уже контрабандмен — сопровождал колонну гружёных дамскими колготками фургонов. Мне наплевать. И это не делает мне чести. Но мне наплевать. Он добрый парень с чёткой жизненной позицией. Он настоящий русский. Он искренне любит Россию, что, впрочем, не мешает ему так же искренне ненавидеть тех, кто управляет его родиной — и это естественно. Всякий, кто, надрывая душу, любит эту страну, не может не чувствовать отвращения к методам, которыми она управляется. Мы, как нация, испытали на себе всё, кроме фашизма как государственной идеологии. И Вадим — фашист. И когда его одержимые единомышленники из Союза Православных Хоругвеносцев придут к власти — а они или нечто подобное им обязательно придёт к здешней власти — то он, если доживёт, снова будет чувствовать приступы патриотической тошноты при взгляде в экран телевизора. И мы с ним — из разных Россий.

И мы прощаемся и курим на прощание. Дождь, кажется, отвязался. И на низком крымском небе проступили пятна жирных жёлтых звёзд. Я курю забитую в ленинградскую папиросу траву, а он — американскую сигарету из короткой сине-серебряной пачки. Железнодорожный вокзал города Симферополя. Арык и склонившиеся к воде ветви деревьев, похожих на русские ивы. Я ещё не знаю, что скоро встречу тьму. Пахнет железнодорожной гарью. Прощай, случайный брат. Спаси Господи!

Таксист-татарин за двести долларов согласился медленно-медленно довезти меня до Симеиза. Медленно, чтобы я смог хотя бы немного выспаться. Дорога от Питера, короткий сон в муравейнике — усталость. А травушка расслабила… И я не видел ни перевала перед Алуштой, ни петляющей Ялты, ни Аюдага, вдохновлявшего польских почему-то поэтов, ни ресторан в Ласточкином гнезде, где завалили Сеню Столяра, ни Алупки, где Воронцова с Вяземской план побега за границу для Саши Пушкина сочиняли — ни черта я не видел, даже беспокойных снов. И очнулся уже в Симеизе.

Расплатился.

Проволокся через крошечный курортный городок с обязательной кипарисовой аллеей, курзалом, танцплощадкой и непременным пивняком в географическом центре, поднялся к перевальчику у скалы под названием Кошка, перемахнул через парапет, метнул рюкзак под пузо — взглянул на море с дребезжащим лунным отражением на водной чешуе — и вырубился как отчаявшийся Руслан, устав от тщетных поисков несуществующей Людмилы. И даже дождь раздумал поливать меня небесными соплями.

Короткая смерть от усталости.

Так, умирая по ночам и пробуждаясь заново, я день за днём проживаю новую жизнь. И нет никакой нирваны. Есть только клетка для попугайчика.

Сегодня ночью, там, за смертью, в зале для одного зрителя, мне транслировали запись первой встречи с Оксаной. 9 апреля 1987 года. ©The Fallen Archangel. По заказу умирающей души.

Спираль уходит в бесконечность, где всякое начало встречает своё предполагаемое завершение. Железный вьюн. На каждой плавной грани воркуют бледные голуби и каркают антрацитовые вороны. Туберкулёзный Эдгар По рыдает, проклиная Беренику. Чуть кисловатый вкус конфет «Дюшес». Сколько же комбинаций понадобилось произвести в пределах воли Большого Взрыва, чтобы создать идеальные условия для встречи двух, казалось бы, совершенно разных людей! Случайных людей. Триллиарды комбинаций! Хотя я и не люблю восклицательные знаки, но вынужден выражать ими ужас осмысления. Правда, есть в восклицательных знаках что-то идиотически нервное. Пусть. Вечер. Вечер вселенной. Откуда знаю? Чувствую.

Случайные знакомства — проводники заблудившихся судеб. Случайные Знакомства — это не понятие, а развоплощённые сущности, незримо действующие среди людей. Сон. Игорь — не помню фамилии — стёрто… Какая разница, была ли у него фамилия вообще! Мы шли к его любовнице Натали Комилягиной, что жила в Тушино, в старых бараках красного кирпича. Он шёл к возлюбленной, а я, как выяснилось — к адской девочке из детских сновидений, которую не знал, но появление которой чувствовал и ждал.

Героини ещё нет.

Постоянно проявляются контекстные шумы. Лишние слова, когда нужно сказать о единственном, главном и важном. Смысл. Суть. Начало апреля. Девятое число. Где-то цветёт багульник. Я помню этот запах из детства. Но всё разбито, серьёзно, как угол дома, на котором висит уличный телефонный аппарат. Ступени. Пыль. Звонок. Имеют ли смысл уже подробности, нюансы постоянных судеб? Остановка в бесконечности. Если пробить взором крышу, то можно увидеть тяжёлые и расплывающиеся дирижабли весенних облаков. Вот-вот пойдёт снег. Последний. Как мокрый пепел.

Героини ещё нет.

Ну кто же выдумал эти электрические звонки! О как он дребезжит…

За распахнувшейся дверью — Натали в бигудях. Коммуналка. Сюда ли войдет моя убийца? В комнате слева кто-то невидимый звякает пустыми бутылками. Земля в созвездии Овна. Саламандра — его мистический символ. Сова — покровительница рождённых в апреле. Неужели через несколько минут сюда войдёт она…

В комнате Комилягиной, на холодильнике, стоят два торта «Птичье молоко». Один на другом. На небе — птичье молоко. Тюлевые занавески.

Руна «ман».

Сколько же планет понадобилось сдвинуть небесным крючникам, чтобы образовать на затерянной в Млечном Пути Земле точку пересечения для двоих, обречённых на любовь! Лахеза. Антропа. Судьба.

Или это созвучия, капнувшие с пера Саади… «Гюлистон». И она — Оксана — уже заходит в подъезд и поднимается по ступенькам. Шаг, ещё шаг, ещё, ещё… Шаг. Последний. Натали говорит: «Сейчас ко мне зайдет подруга. Бывшая одноклассница. За тортами». Ксюха — это вульгарно. Знаете ли, какая фамилия должна быть у женщины поэта?!