Андрей Ханжин - Поэт

На лошадницах Дрон провалился в забытьё. Ему мерещились жидкие фиолетовые деревья, бородатые бомжи, похожие на ваххабитов и голая Рыжа. Чесалась глазная дыра. И почему-то хотелось солянки.

Всякие системы, как и всё мироздание, вращаются вокруг каких-нибудь существенных кочек, являющихся системообразующими центрами. Причём далеко не всегда можно установить с достоверностью, сама ли кочка организовала вокруг себя более или менее упорядоченное копошение, либо сами копошащиеся тела, путём эволюционного отбора, выдавили из своей среды некий прыщ, которому поклялись подчиняться. Во всяком случае иных законов не существует. Управитель всегда является наиболее характерным проявлением повинующейся ему среды. И самую достоверную информацию о сущности главенствующей личности можно извлечь, рассматривая его противников.

Системообразующим прыщом той камеры, в которую судьба забросила Дрона, было сорокалетнее существо по прозвищу Марадона. Язык не поворачивается назвать его человеком, дабы не ввести читателя в заблуждение. Ведь человек — это тот, у кого есть душа. Пусть мутная, мятущаяся, грешная, разорванная, трусливая или бешеная, но — душа. То есть совокупность тех чувств, что отличают человека от других существ, населяющих нашу несчастную планету. То есть тот орган, который возможно пробудит даже в самом падшем, в самом отчаявшемся человеке. Марадона был лишён этого органа. То ли он сжёг его в процессе своей паскудной жизни, то ли с лёгкостью обменял его на две кружки разливного пива, то ли произошёл он от совокупления какого-нибудь колымского пидора с лагерной нарядчицей…. Не всё ли равно откуда именно выродилось это существо! Важнее то, как оно себя проявляло.

Конечно, внешне Марадона напоминал человека, хотя и не совсем обычной формы. Огромная грушевидная голова тонкой шеей соединялась с обрюзгшим грушевидным же телом, из которого, подобно спичкам, торчали длинные, тонкие ножки, заканчивающиеся ластообразными ступнями. Ручки тоже были тоненькими, лишёнными мышц, но с огромными, как совковые лопаты, ладонями. Оставалось только догадываться, в каких условиях могла развиться такая форма. Кожа у него была сальная и немного смуглая, отчего создавалось впечатление какой-то врождённой нечистоплотности. Голова на макушке шелушилась чрезмерно и шелуха эта сыпалась всюду, где Мародона задерживался дольше минуты. Глаза его были темны, но установить их подлинный цвет не представлялось возможным, поскольку их затягивала мутно-серая пелена. Плотоядно вывернутые губищи. Бесформенный нос с торчащими из него волосами. Морелевские уши — без складок и завитков — резко оттопыренные от головы и консистенцией своей напоминающие студень. Что ещё… Да, от него, воняло.

Жил он в углу. День и ночь вокруг него шарились почитатели его паскудства. Потерявшие разум субъекты сносили ему сигареты, выклянченные у конвоиров, кипятили ему чифир на тряпках, сооружённых из собственной одежды, выковыривали в его тарелку кусочки мяса из довольно скудных обеденных паек, а по вечерам делали ему массаж. Под кроватью у него обитал двадцатилетний беззубый юноша, которого тот пользовал в интимных целях. Время от времени Марадона, в сопровождении двух-трёх ублюдков, совершал обход камеры — отбирал более или менее приличную одежду у вновь прибывших, а заодно высматривал потенциальных претендентов на господство в этом клоповнике. И если таковые обнаруживались — а у него было развито властное чутьё — то он создавал им невыносимые условия жизни, в борьбе с которыми, конкуренты растрачивали остатки своих сил. Чаще всего это чудовище использовало метод ложного доноса. Через своих подручных, он сообщал операм о каком-нибудь мифическом преступлении, совершённом возможным кандидатом на вонючий угол. Того мордовали и, в конце концов, тот в чём-нибудь «сознавался». Благо нераскрытых дел у правоохранителей хватало. За это администрация ценила Марадону и закрывала глаза на его камерные бесчинства, где каждый день кого-то били или насиловали. А бомжи — твари беззащитные.

Кактус, который из-за редко торчащей щетины и вправду был похож на кактус, рассказывал Дрону о судьбах некоторых сокамерников. Всё же все они бомжевали в центре города, где и помойки жирнее и парадные теплее и дворники не такие сволочи. Вообще жизнь городских бродяг в чём-то походила на собачью. Они словно слились с природой. Но не с естественной природой, подобно простодушным детям лесов, а с уродливой природой мегаполиса, коварной и смертельно опасной. Каждый день становился для них ареной борьбы за выживание, а ночь… Засыпая в парадных на ложе из картонных корок, они не строили планов на завтрашнее утро. Их избивали менты, калечили бритоголовые, их шпарили кипятком озверевшие домохозяйки и нужно было владеть искусством сверхприспособляемости, чтобы выжить в таких условиях. Почти все они были лживы, подлы, продажны и трусливы. Но эти качества являлись всего лишь следствием изначального малодушия и слабоумия, отчего они и оказались выброшенными на улицу. Несчастье может постигнуть всякого человека, но уж только от его характера зависит то, как он встретит свою беду. И опускались неспособные перенести эти несчастья. Разумеется, были и такие, кто, подобно Марадоне, находил себя в помоечном существовании. Но таких было, слава богу, меньшинство. Люди на последней черте кошмара — вот кто такие бездомные. И имя их жидкого беса — алкоголь.

Рассказанные Кактусом истории их падения и падшего существования не вызывали у художника ни малейшего сочувствия. Да, он готов был поделиться с ними последней рубашкой, но не потому, что ему было жаль их, а потому, что отказав наипоследнейшему из людей, он сам перестал бы чувствовать себя человеком. За три камерных дня сорокатрёхлетний мальчик Кактус настолько привязался к Дрону, что в глубине души уже не мыслил своего отдельного существования. А ещё через ночь, проснувшись, Дрон обнаружил пропажу своей летней натовской куртки, которую Кактус умудрился отстирать от пропитавшей её крови.

Выяснять тут было нечего. Никакого цвета. Один лишь смрад. Дрон затянул шнурки, поправил бинт, оскалился хищно и, по-рысьи метнувшись через спящие тела, возник перед протухшей грушей. И ни одна молекула не шевельнулась в защиту своего эксплуататора.

Карцер — это исповедь начальника тюрьмы. Это портрет его незамутнённой личности. Всё, что происходит в камерах, всё, что твориться на коридорных продолах, отношение конвоя к заключённым, качество баланды и медицинское обслуживание, всё это вместе взятое может быть следствием десятков, не зависящих друг от друга причин. Но карцер — распахнутая душа начальника, потому что только там, в одиночке, в положении худшего среди худщих, остаётся человек один на один с потёмками административного сознания. И, судя по местному карцеру, руководитель спецприёмника каким-то непостижимым образом умудрился сохранить гуманистическое начало своего рассудка. Поверьте, трудно оставаться гуманистом в бесчеловечной атмосфере.