Алексей Синиярв - Бляж

— Оно, иногда, лучше и побегать.

— А как завтра друг на друга будете смотреть? — усмехнулся Седой. — Чем дальше — тем хуже. Скоро они нас погонят. Вот тогда, да, точно побежим. Значит так. Сейчас разворачиваемся, таким же ровным шагом подходим и без слова, без разговора, молча, спокойненько — в рыло. Я — двоих в серединке. Вы — остальных. Отступать некуда — позади жопа. Пошли?

Седой, не дожидаясь ответа, повернулся и пошел назад.

— Пошли, — разозлился Минька, — чего, суслики, встали?

— Чё, старый, забыл, как бычки в глазах шипят? — успел сказать чернявый с золотыми зубами.

Чинарик ударился в грудь Седому и покатился бордовым огоньком по асфальту.

Седой резко ударил его в переносицу, а носком ботинка ниже колена по косточке. Темные длинные капли брызнули на белую рубашку, чернявый схватился за ногу и, воя, стал кататься в пыли. Второго Седой с размаху, будто саблей, достал ребром ладони по кадыку, он как-то боком завалился к забору и пополз, хрипя, в сторону.

В это же время Минька длинными ручищами несколько раз с хлестким сочным звуком попал в лицо типу в разорванной рубашке. Тот нагнулся, обхватив голову, я со всего размаху бил его по спине, по ребрам, а Лёлик бегал вокруг и пинал ногами куда придется.

Четвертый сразу же отбежал на дорогу и визжал, приседая:

— В ножи их, блядь! в ножи!

Оставив нам допинывать любителя чужих носов, Минька ринулся к забору, выломал штакетник и кинулся за крикуном, но тот рванул с места быстрее собственной тени. Минька, перехватив штакетник копьем, с силой, наудачу запустил его в темноту.

— Пошли, парни, — сказал Седой. — Всё.

— Быстро, быстро давай.

— Да не бегите вы.

— Давайте-ка, робя, через парк, а речку вброд перейдем. И уже на горке, на горе. Они ведь могут шоблу собрать. Тут у каждого мотоцикл.

— Зелень пузатая, — потирая фаланги пальцев, выругался Седой. — Ханурики дешевые.

— Здорово ты их уделал, — восхитился Лёлик.

— Здоровье иметь надо, Лёля, — сказал довольный победой Минька.

— Что здоровье, — ответил Седой. — Здоровья может быть много, а толку хер на.

После карт, обеда и обязательной сиесты перед ужином, заступаем на трудовую вахту.

Сегодняшний вечер проходит под девизом «Фигаро перечитывать не будем» и абсолютно тверёзые мы впервые не торопимся взять инструменты в руки, а после двух отделений и вовсе попросили СС включить магнитофон, предварительно сымитировав обрыв провода.

Маныч почти сразу же ушел с Раей, перебрасывая из руки в руку тяжело обвисшую хозяйственную сумку, а мы подались в народ, к танцующим парочкам.

Прочесывая танцплощадку в определении объекта, Минька споткнулся об дамочку, выше себя на полголовы, и за один тур перетоптывания, буквально за пару минут, на мутное предложение получил откровенно бесстыдный ответ, да такой, что сразу после танца был вынужден ретироваться за круг света, дабы скрыть выпирающее из брюк волнение.

Бабонька или мужу решила приятное сделать за все совместное хорошее, или длинноногим кучерявым прельстилась: женская душа — потемки, заблудишься и не найдут. А паренек наш, если женщина просит, отказать не в силах. Джентльмен, видишь ли. Ему все равно: что на красный, что на зеленый, если успеть можно.

Жирные ласки в нашем четырехзвездочном хотеле аборигенка отвергла, по одной ей видимой причине, и потопал Миня под ручку в ее мазанку, что у речки-говнотечки. Не ближний свет, считай на Большую землю, до памятника вождю рукой подать, но дурной собаке и сто верст не крюк.

По дороге миловалися, шутковали. Прелюдии для ведра с подойником. Так что, до перины, в темпе вальса, на последнем дыхании добрались.

Только было доступ к телу открылся, только Миня за выступы взялся, до родины дотронулся рукой, как загрохотали в сенцах пудовые сапожищи, затряслась хлипкая дверца. Хозяин дома, гармонь готова, можно поиграть.

Как есть, с расстегнутой мотней, Миня рыбкой в окно, притих партизаном.

В хате электрическую лампочку зажгли, разговор пошел громкий, больше междометиями, посуду об обстановку стали на прочность проверять — весь набор, как в «Фитиле». У каждой избушки свои погремушки. Нам ли это не знать?

Заправил Миня рубашку, «молнию» застегнул, глаза к темноте попривыкли, только б ноги в руки, да закавыка: перед ним полкан сидит. С Миню ростом. Сидит и нехорошо смотрит. И ушками ни чук-чук.

У Мини с собаками опыт есть. Миню уже гоняли, кусали, трепали и штаны рвали. Не находит он с друзьями человека общего языка. Не любят они его почему-то.

Миня было «фу» да «фу», а псина и ни шпрехен зи дойч, — наоборот: клыки ощерила, желтизны в глаз подпустила для пущего колеру. Он по-гусиному в сторонку боком-боком, спиной к стене, а волкодав в нос дышит, приподняться не дает, да лаять давай. Стозевно, обло и озорно. Страшно, аж жуть. А заборы кулацкие: доска к доске, небо с овчинку, Брумель растеряется.

Собачине, вроде б, без предисловий, Миню приласкать, да вдруг, с перепугу, удерет, из окна свалившийся, и не получится перед хозяином доблестью похвалиться, — тут уж одно из двух. Выбрала последнее, на семьдесят восемь оборотов перешла, хай на весь бабельмандебский залив. Соседские кабыздохи эстафету подхватили. Такая пошла хаванщина! Тут уж затопали командорские, с литым носком, с подковками, сорок последнего размера — вот оно, неминучее. Сложился Миня вчетверо, шмыгнул барсиком в конуру собачью, пес от такой наглости на все четыре сел.

Вырвался клин света на двор, скрипнула дверка. «Шо хавкаешь, падло». Взвизгнула псина от пинка под хвост. Отлил хозяин конской струей на забор да дверкой в хату дербалызнул, аж дранка с крыши посыпалась.

Вот тебе, Джим, и дай лапу.

Миня, обрадованный, было нос до ветру, однако обиженный сторож на первый вариант перешел: щелкнул волчьими, так что щекотно между ног стало.

И сидел грустный Миня в собачьей будке коленки во лбу, взывала псина луне на несправедливость, катилась ноченька к утру — будет что на старости лет вспомнить.

В предрассветный час углядел кавказский пленник миску собачью у будки, изловчился, выхватил у полкана из-под носа. Пёс только тявкнул позорно.

Земелька плодородная, не наш суглинок с камнями, весело пошла. Долго ли, коротко ль, поднял целину, просунул узкое тело в лаз-подкоп, вылупился на полусвет божий, голова в сенной трухе, здравствуй жизнь. Потянулся было, приосаниться, а спинушка не дает, ноженьки затекли: считай, скоротал вечерок в будочке, почувствовал почем она, сахарная косточка, вошел в роль, хоть самого на цепь сажай.

Ноги не ходют, а итить надоть.

Встал Миня на четвереньки, рыкнул — и до дому, до хаты.

И хвостиком не махни.

Пока мы раскладывали пасьянсы и Маныч отдыхал спиной, на галечке у родника появился живописный человек. Человек оказался нефакультативно космат, фактурен и плечист, с глазами водяного и бакунинской бородой, грудью и спиной словно мхом порос, в годах, когда вот они — свершения ратных дел. И познакомились мы как само собой, поскольку с нашими дамами из голопупинска этот мэн был уже не на длинной ноге.