Алексей Синиярв - Бляж

Домой тащились торной дорогой, через пыльный большак, через душный до рвоты магазин, нагрузившись «Мадерой» вдобавок ко всему. И если б не моя предусмотрительность, взяли б царевой жидкости несравненно меньше.

А всё русская ноу-хау: авоська-небоська. Нам не с горы, нам в гору пылить. И лучше взять сразу. Потому что про запас не получается. Всегда получается почему-то мало.

Кто эту, чисто русскую проблему — «что и требовалось доказать» развернет? Чтоб концы ровнехонько сошлись.

Кто возьмется?

Чтоб потом не говорили: перпетуум-мобиле, теорема Ферма…

Наутро была гроза.

Забеременевшее небо растащило от горизонта до горизонта немытыми, нечесаными, свалявшимися лохмотьями. А потом земле дали звона! Исхлестали заодно и залив. По первое число.

Моментально стало грязно до противности. Клейкое тесто, разведенное с неба посланной водичкой, налипало на обувь коровьими ошметками, и любое передвижение по пересеченной местности, становилось сродни переходу Суворова через Альпы. Деревья, кротко, по-монашески перешептываясь, старательно впитывали влагу всеми порами, слезно оплакивая то, что докатилось до земли. Море, утратив свой будничный беззаботный цвет, стало серьезно-серым, словно сбросило детскую карнавальную маску.

Но надолго никого не хватило.

Солнце, скобля запойную щетину на щеках, опухшей рожей выглянуло из-за туч и недовольно уставилось в свое рябое изображение на воде; ветерок тут же послушно угомонился, свернулся калачиком и улегся в первой же балочке, распустив сладкие слюни в мгновенном сне; море забыло про свои обязанности раскачивать рыбацкие лодчонки на волнах и воевать с берегом, а камни на побережье, из серых снова стали белыми, нагреваясь на глазах.

И отнюдь не посвежело.

А мы и не надеялись. Хотя в беседках, над крутым обрывом, там, где кроны деревьев заплетали прямые солнечные лучи в растрепанные косицы, от отполированных годами перил и досок поднимался пар и тянуло сыростью, намекая на прохладу.

На этот случай у нас были припасены карты.

Без карт на курортах — не курорт. Только самые неблагоразумные валяются с утра до вечера на горячем песке и всё только для того, чтобы тело болело от ожогов, кожа сползала с плеч лохмотьями и становилась морщинистой, как у черепахи Тортилы, чтобы болела голова от жары и к вечеру усталость сбивала с ног, будто отстоял смену у мартена.

То ли дело люди благоразумные: с по-о-озднего утреца, в той самой прохладе, в уединенной беседочке со вьюнком, под широким листом, с бутылью хорошего, казенного разлива марочного вина, затянувшись сизым беломоро-балтийским дымком питерско-урицкой набивки, расписать по копеечке…

Це-е… Це гарно.

А если еще к обеду, когда от трех бутылок вина остались одни только приятные воспоминания, а солнце-паразит отрабатывает своё как предписано, подрядить плотника-сантехника, со смешным отчеством Ильич, с пятилитровым алюминиевым бидончиком, но не к теплой бочке, а туда, где эти бочки наливают, и Ильич без всяких, потому как в доле, садится на свой древний «Ковровец» и через полчаса уже трындычит обратно и тут же несет приятную тяжесть в холодильник к мясным тушам, где за двадцать минут процесс уже становится необратимым, то це уже не гарно, це важно.

Вот тут можно уже и в полемику не вступать: не с кем. За стакан с потными бисеринками и двухсантиметровой кружевной пеной, эти, с пляжа, зуб с фиксой отдадут.

Лучше пиво в руке, чем девица вдалеке.

Одно только.

Пиво на вино — говно, вино на пиво — диво. А у нас как-то только первая половинка, у нас по-другому как-то и не получается.

Карты — вещь распевная. Непосвященному не интересная, не шахматы — через плечо любопытные не заглядывают, «ходи конем» не подсказывают, да и не на что тут глядеть, для стороннего соглядатая процесс скучен. А вот разговор под карты хороший идет. Хоть партитуру пиши.

— Сон мне сегодня снится, — рассматривая карты и перекладывая их для удобства по ранжиру, говорит Маныч. — Снимаю я на югах комнату. Комната, как комната. Цветы на окне. Один живу, как сарданапал. Хозяин — мужик какой-то, но дело не в этом. Приходит к нему сын. То ли на побывку, то ли дезертир. Военный, короче. Форма, погоны. И тоже живет, девок вечерами водит, горькую пьет. Я ему как-то говорю, слушай, мол, а чего ты так долго в отпуску? Уж с месяц, поди? Он отвечает: а, ерунда, команда номер шесть. Ну ладно. Мне чего? Я в эти дела не лезу. Шесть, так шесть. И всё. Он дальше живет, я своими делами занят. Еду, снится, всё там же, в метро. Откуда метро? непонятно.

— Обычный сюр.

— А в вагоне солдаты. Молодые парни, несколько человек. Пьяные — в хлам. Я им говорю: ребята, осторожней, патруль ведь заберет. Они: а, нас не заберут. Я говорю, почему? всех кто бухой без звука берут! Ложили мы! заберут! команда номер шесть, отвечают. Мы сами кого угодно заберем! А что это, набрался нахальства, команда номер шесть, спрашиваю? Они гогочут: врожденный сифилис! Во сон! Ты понимаешь? Врожденный! Надо же додуматься!

— Ты, Маныч, смотри, сон, он может и в руку. Как рыбка, на заветное место сесть.

— В Америке, я читал, журнал есть: покупают сны у населения и печатают.

— В Америке. Америка-то здесь причем?

— Просто Америка. Континент, между прочим.

— Просто с носа да в рот.

— Хороший сон, Артуха. С четверга на пятницу? Может тебе уже провериться пора у врачихи в санатории?

— Всё ждала и верила, сердцу вопреки, а пошла проверила — мать его ети!

— Это легко проверить: если за хер тянешь и язык вываливается — тогда да.

— А если наоборот?

— Над собой, цуцики, смеетесь.

— А мне-то снится, ой: иду по базару и такие вкусные пирожки с капустой продают. Объедение. Горячие, с корочкой блестящей, пар от них… А в кармане ни копья. А хочется… Так нет бы, во сне ведь! взял по нахалке бы с прилавка и жуй. А не можешь.

— Не можешь или не хочешь?

— И самое интересное, что идешь-то голый. Наполовину. В рубашке, но… Идешь, а максим максимыч из-под рубашки… Болтается. Вроде б стыдно, прикрываешь, рубашку к низу подтягиваешь. А вроде б и… А что? На базар вот пришел.

— Или с телками, да? Только-только за резинку у трусов — и проснулся, зараза!

— На самом волнительном.

— Спи, спи, проспишь царство небесное.

Карты за разговорами не забываются и когда положение обостряется и вступает в стадию Карибского кризиса, посторонние разговоры сходят на нет и уступают место афористичным выражениям типа: «А Гитлера не ждали?» или «Шла бы ты домой, Пенелопа»; кроме того могут всплыть совершенно удивительные присказки, которые рождает ситуация; в общем, знатный получается кегельбан.

— Сижу я раз дома, газету читаю, — продолжает травить Маныч. — Звонят. Откройте дверь. Настойчиво, как пьяный только может звонить. Не открываю, нахер, никакого желания общаться нет. Звонок уже не тренькают, а придавили и не отпускают. Я терплю. Тут в дверь пинать начали, на вылом. Взял кочергу, распахиваю — Коля, подлюга.