Джерри Стал - Вечная полночь

— Тебе… В смысле, в общем, тебе чем-то помочь? Тебя ограбили?

— Я в норме. Мне надо идти…

— Но у тебя кровь. И голос у тебя, я не знаю, голос у тебя странно звучит…

— Мне надо идти…

Если она коснется меня, я ее убью.

— Джерри, а знаешь, ты мне нравился. Ты нам всем нравился. В смысле, некоторые девчонки считали, что ты, ну, немножко чудной… но в смысле, в смысле, в общем, это, наверно, сложно потерять работу и прочее… В смысле — ой, да ты что, плачешь?

Просто заткнись… Каждый, блядь, волосок на голове болит… Хоть бы сейчас сдохнуть… Заткнись заткнись заткнись…

— Чего?

В эту секунду я посмотрел через ее плечо. Случайно мой взгляд скользнул по двум невинным близняшкам-косичкам в окне за ее спиной, откуда таращился окровавленный монстр с пустыми глазами. Этот сгорбленный полутруп переступал с ноги на ногу, словно ребенок, желающий пописать, или террорист с готовой взорваться бомбой в кармане, которую он не знает куда кинуть.

И собравшись с силами, как никогда в жизни, я выдавил улыбку. Я видел ее в стекле, и она смотрелась болезненно. Льстивая и болезненная, словно у меня во рту растворяется что-то кислое. Но мне было все равно, по другому и быть не могло.

— Тина… Ты Тина, верно? Ум, Тина, теперь мне надо идти… Надо, понимаешь… Мне надо идти, хорошо? Мне надо…

Ее ладошка снова потянулась ко мне. Она взяла меня за руку, и мне захотелось умереть.

— Послушай, Джерри…

На этой ноте меня срубило окончательно. За пять минут я перескочил из сходного с оргазмом экстаза, от которого заходилось сердце, в запредельную опустошенность, настолько свинцово-тяжелую и депрессовую, что я рухнул бы прямо на этом месте, если бы чрезмерная нервозность не вынуждала меня продолжать двигаться.

И тут меня поразило мгновенное удивительное озарение: «Вот какой я есть». Я из тех, при виде кого нормальные люди думают: «больной…» Думают: «обдолбанный». Думают: «Что случилось?» А мне плевать. На все плевать, мне лишь бы доползти обратно до машины, вернуться на Альварадо и накуриться, пока они все не повылетают из моего выебанного мозга.

Этот момент меня напугал. Я увидел нечто, чего мне видеть не хотелось.

В тот же самый день и все последующие я старался как-то замедлить свое падение. Я позвонил своему коллеге из порнушки Ринсу. Он вообще не торчал. Наркотики не присутствовали в его жизни. Когда я изложил ему, что произошло, где я нахожусь, осыпав его разнообразными намеками, ему ничего не оставалось, как позвать меня в свой чердак под автострадой на Санта-Моника в центральной части города и попробовать помочь слезть.

Это, как я уже говорил, составляло мой план. Рине похмыкал и поахал, наконец заявив, что его жена против меня возражать не станет; все-таки мы когда-то дружили. Пусть я даже ни разу не пригласил его к себе. Даже дочку не показал. (Сандра недолюбливала моих товарищей по порно.)

Тринадцать дней я оккупировал угол в одной большой комнате, где обитали Рине с женой Йоруной. Они выдали мне одеяло и пару подушек, придумали ширму, чтобы по мере сил обеспечить мне уединение. Тринадцать дней я не спал. Не двигался. Пытался есть, но мог, и то не всегда, проглотить не больше чашки супа с макаронами, который добрая Йорина приносила мне на тарелке с несколькими солонками.

Они предложили мне валиума. Другое лекарство я принимать не мог. Но одержимый бог знает откуда взявшейся силой воли пополам с мазохизмом я решил, что раз взялся, сделаю все правильно. На хуй бапренекс. На хуй дурацкие транки. Я решил избрать путь Джона Уэйна. Решил пройти до конца и выйти очищенным.

Что, как ни странно, мне удалось. Несмотря на не дающие спать образы Нины, ползущей ко мне, с горящими волосами, из своей охваченной пламенем кроватки. Я тянулся к огнетушителю, а мои руки лопались, как перегретые иглы, или же руки слушались, но вместо огнетушителя я хватал песок или пауков, детали от сломанного будильника… Все зыбко, кроме моего гибнущего в огне ребенка. А мне, беспомощному из-за собственной всепоглощающей наркотической беспомощности, остается только смотреть, как она исчезает, кричит, умирает.

Дело не в наркотиках — вот какой секрет я раскрыл за те бесконечные дни и ночи, слушая, как Рине и Йоруна живут вокруг меня своей жизнью, их телефонные разговоры, их уходы и возвращения, как они строят планы, работают, смеются и ссорятся, как все нормальные люди… Не из-за наркотиков я сюда попал, валяюсь, съежившись под одеялом в чужом углу в доме бывшего друга; сижу на корточках, сумрачно готовясь разменять четвертый десяток, словно страдающая недержанием собака, которую все не любят, но никого она не раздражает настолько, чтобы заморочиться ее убивать.

Через четырнадцать дней ЛММ — Лежки Мордой в Матрас — на полу у Ринса я очухался, пристрастие дало трещину, и я вышел наружу возобновлять так называемую жизнь.

В итоге я позвонил своему другу-звукорежиссеру Митчеллу Фруму, поинтересовавшись, а нельзя ли мне, как бы это сказать, у него вписаться на некоторое время — «Я не торчу, честное слово!» — большого удивления это ни у кого не вызовет. Удивительно, по крайней мере для меня, что он позволил мне на столько времени зависнуть у него.

За все годы, что я его знал, еще со средней школы, по-моему, мы ни разу не вели, что называется, «неформальный разговор». Возможно, учитывая особенности моей личной жизни, именно потому мы и остались друзьями.

Митч однажды усадил меня за стол для пикника у себя на заднем дворе под деревом авокадо, таким старым, что размеры его плодов достигали размеров шаров для боулинга.

Неизменно сдержанный, мой друг не заводил речь о моей матримониальной ситуации, пока я сам не выложил. В отличие от его несклонности обсуждать личные вопросы, я запросто вываливал страшную сказку своей жизни любому склонному выслушать. Пассажиры в автобусе нередко пересаживались, лишь бы отвязаться от моих просьб дать мне совет. Таков Голливуд!

— Не знаю, мужик… Часть меня считает, что надо вернуться, если она меня примет… Другая часть думает, что надо, блядь, подавать на развод. Но знаешь, не хотелось бы бросать ребенка…

— Ясно, — отвечал он. — Я тебе скажу, что я думаю. Я не даю совет, не поучаю, как тебе поступать, просто говорю свое мнение.

— Хорошо… Мы же не у МакНейла-блядь-Легера…

— Ну ладно. Прежде всего, ты должен оставаться мужчиной.

— Что?

— Я сказал, ты должен оставаться мужчиной.

— Я слышал, что ты сказал, что эта херня обозначает?

— Это значит, прав ты или нет, иногда ты должен уметь сделать шаг. Взять ответственность на себя и сделать шаг… Она не спрашивала тебя, хочешь ли ты ребенка, — продолжал он, выпалив эти слова с непривычным напором. — Посмотри на себя, мужик. Ясно, как божий день, что тебе ни под каким видом нельзя иметь детей. Тебе не следовало писать для телевидения. Не следовало жениться. Ты ни хуя не созрел для семьи.