Чак Паланик - Обреченные

Отец прижимается щекой к щеке матери, бормочет ее имя, как заклинание:

– Камилла, Камилла Спенсер, Камми, любовь моя. – Он вдыхает эти волшебные слова в ее застывшее ухо. Мне очень неловко глядеть, но уходить уже поздно. Буквально секунды назад из салона сбежал мистер Кетамин. Ну а я созерцаю нечто более интимное, чем секс. Отец плачет и стонет в муке: – Камилла моя, Камми, как ты могла покончить с собой? – Он всхлипывает: – Как ты могла? Бабетт ничего не значит. Она меньше чем ничего – для меня. – Его тело вздрагивает, он прижимается к матери. – Я никогда не хотел этого развода и оставил тебя лишь потому, что так велела Мэдисон…

Эти слова меня Ctrl+Alt+Ошеломляют. Опять страдания по вине Мэдисон. Как будто я – причина всех глупых поступков.

Стоя на колене и раскачиваясь возле мамы, отец по-прежнему держит в руках синий сверточек. Эта синева, укрытая между его и ее грудью, кажется мне смутно знакомой. Папа все рыдает и причитает, но тут тело на диване начинает шевелиться.

Мамины веки вздрагивают. Пальцы гладят отца по волосам. А он так погружен в горе, что не замечает воскрешения, пока не слышит ее голос:

– Антонио? – Мама нащупывает синий сверток и спрашивает: – Что ты мне принес?

Папино лицо, глаза – он весь так и заходится. Челюсть отпадает, словно он увидал рай. Его губы устремляются к маминым, и родители целуются. Целуются так, как я заглатываю арахисовый чизкейк, засасывают друг другу лица, как бабушка засасывала первую утреннюю сигарету.

Да, хоть я и мертвая, но не такая уж бестактная: не пялюсь на то, как они страстно сцепились, а спокойно наблюдаю за океанскими бликами, которые, проникая в салон через иллюминаторы, пляшут на потолке. Наконец родители отклеиваются друг от друга.

Переводя дыхание, мама трогает сверток и говорит:

– Покажи.

– Узри, возлюбленная моя!

Отец поднимается и разворачивает ткань. Это что-то из одежды. Папины руки расправляют полиняло-синий воротник. Похоже на шамбре. Спереди белые пуговицы. Это рубашка. Отец растягивает рукава в стороны, показывая ее целиком.

О боги, милый твиттерянин, вот он – мой худший кошмар. Моя перепачканная синяя рубашка из шамбре с фермы!

– Узри! – повторяет отец. Его улыбка – блаженная смесь горечи и радости. – Наша ненаглядная Мэдисон подала нам еще один знак! Эту рубашку продавали в магазине винтажной одежды в пригороде Нью-Йорка – точно там, где сказал Леонард!

Мать тоже затуманенными глазами внимательно рассматривает ткань, и рот ее раскрывается от изумления.

– Тут образ Мэдисон! – восклицает отец. – Это ее лицо!

Синяя ткань испорчена пятнами мерзких дедовых выделений. Отвратительная жидкость, извергшаяся давным-давно из «Бигля» в общественном туалете среди унылой глуши, ссохлась в абстрактный узор, похожий на карту путешествия мистера Дарвина в некое жуткое место. Пятна приняли форму мелких островков и темных континентов, исследовать которые по доброй воле никто бы не стал.

– Вот! – объявляет отец и подсовывает маме участок с одним из пятен. – Вот ее глаз! А вот другой! – Он показывает на пятно, которое так далеко от первого, будто находится в иной временной зоне; они совсем разные: величиной с ноготь и величиной с кулак, они даже не на одной линии – две асимметричные кляксы, а между ними развод, в котором отец усмотрел мой нос.

Милый твиттерянин, пойми, пожалуйста, что это вовсе не я. Это брызги из дедова хозяйства. Это лицо изуродованного чудовища.

– Теперь вижу! Носик Мэдди! – восклицает мама. – Я вижу ! Лицо – точно как у нее!

– Ты на рот посмотри, – захлебывается отец, чуть не рыдая. – О, ее славный ротик! – Кончиком пальца он проводит по кривому контуру отвратительного пятна, по дикой дряни несмываемого эякулята, по засохшему кошмару.

Мать в восторге:

– Идеальное сходство!

Поверь, милый твиттерянин, вовсе нет. Эти тошнотворные отложения гадких мужских соков нисколько на меня не похожи!

Отец прижимает нос к обширному затхлому пятну и глубоко вдыхает.

– Даже пахнет как Мэдисон!

Мать с отцом провозгласили омерзительные остатки засохшей дедовой слизи посланием от своей ангелоподобной дочери. В написанном самой тошнотворной краской они видят меня, и в общем порыве их сияющие лица сближаются для второго страстного поцелуя, их губы трепетно ищут друг друга.

Однако момент испорчен. Издалека доносится новый голос, голос молодой женщины. Он зовет:

– Энтони? Энтони, где ты?

Родители замирают, быстро размыкают объятия, почти отскакивают друг от друга, и тут появляется гостья. Волосы рыжие, кудрявые, лицо цвета слоновой кости. Это мисс Зазноба Страстински из пентхауса «Райнлендера», папина любовница. Моя бывшая лучшая подруга. Подлая Бабетт. В руках она держит еще один опороченный экспонат.

– Смотри! – говорит отец, привлекая мамино внимание к новому предмету. Он раскладывает ненавистную рубашку у нее на коленях и спешит взять диковину у своей пагубной пассии. – Еще один знак от Мэдисон!

Это книга. Да, милый твиттерянин, та самая . Книга, которую, как я надеялась, никто и никогда не найдет.

Бабетт позволяет отцу почтительно принять книгу из ее белых паучьих пальцев, а сама тем временем вещает:

– Девственное дитя передает нам свои священные регулы! Кровь Мэдисон истекает, дабы истребить богохульные слова еретика Чарлза Дарвина! – Ее голос поднимается почти до визга. – Кровоточащая книга!

Отец несет нечестивый том над головой, снова опускается на одно колено, готовится вручить матери, а Бабетт произносит:

– Это чудо!

Дрянь это, а не чудо. Страницы слиплись от свернувшейся крови из дедова банана, спрессовались в кирпич под тяжестью матраса и нечистой совести. Ничего в ней сакрального или выдающегося. Однако для них, для этих душевнобольных бывших детей-индиго, бывших алхимиков и шаманистов она – священная реликвия. Большой, обтянутый кожей, ниспосланный небесами «котекс».

Где-то внутри книги маминой рукой написано послание: «Ставь перед собой цель настолько трудную, чтобы смерть показалась желанной передышкой» .

Как легко эта сцена могла бы закончиться именно так: отец высоко держит том… мать – на диване, подняла навстречу руки… служанка-прелюбодейка смотрит на них… но тут в салоне появляется еще один герой.

Поначалу мне кажется, это вернулся мой давно почивший Мистер Плюх – новый персонаж едва ли больше крупной золотой рыбки. Он висит в воздухе, блестит и подрагивает, словно рыба, медленно покачивающая желто-розовыми плавниками. Сказочное существо парит, излучает свет; это волшебство придвигается ближе.

С ним никто не заговаривает. Его крохотное личико гладкое, как свежевыпеченный хлеб. Золотистые волосы надо лбом яркие, как сливочное масло. Это сельский пастушок с похорон Папчика. Пещерный евангелист, а теперь сияющий дух. Мой самодельный ангел из хэллоуинской ночи. Никто не заговаривает с этим невероятным пришельцем из сельской глуши, я же до того потрясена, что его полузабытое имя невольно срывается с моих губ.