Чарльз Буковски - Возмездие обреченных: без иллюстр.

Они прикончили свое пиво, Монк перекинулся парой слов с барменом и направился к выходу. Гарри последовал за ним. На улице они пошли рядом.

В парикмахерской посетителей не было. Цирюльник знал Монка, когда тот забирался в кресло, они обменялись приветствиями.

Цирюльник накинул простынь на плечи Монка и подоткнул вокруг шеи. Голова словно отделилась от туловища, родимое пятно на правой щеке приобрело четкие контуры.

— Вокруг ушей коротко, сверху — не очень, — сказала голова.

Гарри, изнывая от жажды пива, подхватил какой-то журнал, открыл на первой попавшейся странице и сделал вид, что читает. Тут он услышал, как Монк обратился к цирюльнику:

— Кстати, Пауль, это Гарри. Гарри, это Пауль.

Пауль и Гарри и Монк.

Монк и Гарри и Пауль.

Гарри, Монк, Пауль.

— Слышь, Монк, — не выдержал Гарри, — может, я пойду пропущу пивка, пока ты стрижешься?

Монк оторвал взгляд от своего отражения и уставился на Гарри.

— Нет, выпьем после того, как я закончу, — отрезал он и снова перевел взгляд на зеркало. — Не так коротко над ушами, Пауль.

Сколько мир вертится, Пауль стрижет.

— Ты хочешь сказать, что это коротко, Монк?

— Абсолютно.

— Я не согласен.

— Я бы на твоем месте согласился, Пауль.

— Рад бы, да не могу.

— Почему это?

— Потому что длиннее-то я тебе их уже не сделаю.

— Ох, блядь, ты и жук, Пауль! — восклицает Монк и начинает смеяться.

Монк смеялся долго. Его смех походил на скрежет линолеума, который режут тупым ножом. А еще он смахивал на предсмертный крик. Отсмеявшись, Монк заметил:

— Сверху — не слишком коротко.

Гарри опустил журнал и уставился в пол. Линолеумный смех трансформировался в линолеумный пол. Сине-зеленый с багровыми ромбиками. Старый пол. Местами линолеум потрескался и задрался, обнажив грязно-коричневые доски. Грязно-коричневый цвет пришелся Гарри по душе. Он оторвал взгляд от пола и начал считать: три кресла для стрижки, три для ожидающих, 13–14 журналов. Один цирюльник. Один посетитель. Один… что?

Пауль и Гарри и Монк на грязно-коричневом.

За окном проезжали автомобили. Гарри принялся было считать их, но остановился. Не играйте с безумием, безумие не любит игр.

Проще считать прохожих с выпивкой в руках — ни одного.

Время звенело, как безликий колокол.

Гарри чувствовал свои ноги, что они в ботинках, ощущал пальцы… на ногах… в ботинках. Он мог пошевелить пальцами. И пошевелил. Его пропащая жизнь катилась в никуда, подобно улитке, ползущей в огонь.

На деревьях распускались листья. Где-то на пастбищах оторвались от сочной травы антилопы. Мясник в Бирмингеме поднял свой топор. А Гарри сидел в парикмахерской в надежде заполучить пива.

Он не имел гордости, словно безродный пес.

А время шло и шло, ножницы щелкали, волосы падали, наконец все кончилось. Конец пьесы «В кресле цирюльника». Пауль развернул Монка так, чтобы он мог видеть себя сзади.

Гарри ненавидел парикмахерские. Этот финальный поворот в кресле, эти зеркала, они стали для него моментом абсолютного ужаса.

Монк был крайне сосредоточен. Он осматривал себя. Тщательно изучал свое изображение — лицо, шею, волосы — все. Казалось, он был восхищен увиденным. Наконец он сказал:

— Так, Пауль, с левой стороны, кажется, надо снять чуток, да? И еще — видишь, маленький клочок торчит? Это надо точно убрать.

— Да, конечно, Монк… Сейчас все уберем…

Цирюльник снова развернул Монка и заколдовал над торчащим клочком. Гарри наблюдал за движениями ножниц. Клацанья было много, но отстриженных волос почти не прибавилось.

Пауль вновь крутанул кресло. И Монк принялся разглядывать себя по-новой.

Легкая улыбка коснулась правого уголка его губ, тогда как левая сторона лица еле заметно задергалась. Самовлюбленность с легким приступом сомнений.

— Нормально, — сказал Монк, — вот теперь ты все сделал, как надо.

Пауль обмахнул Монка маленькой метелкой. Падая, мертвые волосы кружили в мертвом мире.

Монк порылся в кармане, отсчитал плату за стрижку плюс чаевые — денежный звон в мертвый полдень.

И вот Гарри и Монк вышли на улицу и направились в бар.

— Только стрижка может дать человеку почувствовать себя, как заново родившимся, — высказался Монк.

Он всегда был одет в светло-голубую робу, рукава неизменно закатаны, чтобы все видели его бицепсы. Парень хоть куда. Ему не хватало только женщины, которая бы стирала и гладила его трусы, майки, носки, и складывала бы все это в комод.

— Спасибо, что составил мне компанию, Гарри.

— Не за что, Монк…

— Следующий раз, когда я соберусь подстригаться, тоже возьму тебя с собой.

— Возможно, Монк…

Монк шествовал рядом с бордюром, и все случилось как во сне. В желтом сне. Произошло все вдруг и неожиданно. Гарри даже не сообразил, как возникло в нем это желание. Но он не воспротивился ему. Он сделал вид, что споткнулся, и налетел на Монка. И Монк, словно потерявший равновесие канатоходец, полетел прямо под автобус, желтый автобус. Водитель налег на тормоза, но раздался удар, нет, не громкий — глухой удар. Монк оказался в сточной канаве: и новая прическа, и родимое пятно, и все остальное — рухнули в сточную канаву. Гарри опустил взгляд и — странная вещь — вот что он увидел: в канаве рядом с Монком лежал его бумажник. Видимо, при ударе он выскользнул из заднего кармана Монка и теперь лежал в грязи. И он не просто лежал, он возвышался, как маленькая пирамида.

Гарри нагнулся, подобрал бумажник и положил себе в карман. Он почувствовал его тепло и благосклонность. Ё-о-мое. Затем Гарри повернулся к Монку.

— Монк? Монк… как ты?

Монк не реагировал. Но Гарри заметил, что он дышит, да и крови нигде не было видно. И внезапно лицо Монка показалось Гарри вполне симпатичным и добрым.

«Ебанатик, — подумал Гарри, — и я ебанатик. Все мы ебанутые, просто каждый по-своему. И нет никакой правды, нет ничего реального, ничего нет». Но что-то все-таки было. Да — толпа. Кто — то крикнул:

— Расступись! Освободите ему дыхательные пути!

Гарри отступил от тела и двинулся сквозь толпу. Никто не остановил его.

Он шел на юг. Позади доносились рулады сирены «скорой помощи». Она выла в унисон с его виной. Но потом, довольно скоро, вина испарилась. Словно бы пришел конец долгой войне, и нужно жить дальше. Все неизменно. Подобно блохам и сиропу к блинчикам.

Гарри нырнул в бар, в котором никогда раньше не бывал. Все было на месте — и бармен, и бутылки, и темнота. Гарри заказал двойной виски и махом запустил в себя. Жирный бумажник Монка выглядел переспелым плодом. Должно быть, в пятницу у мойщиков окон была зарплата. Гарри извлек купюру и заказал еще двойной. Ополовинил, помедлил в благоговении и добил. Впервые за долгое время он почувствовал удовлетворение.