Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла

— Ты красивый, — сказала она, осторожно целуя в губы.

В её слюне была мята и что-то спиртное. Макс коснулся руками её груди, осторожно сжимая соски. Ещё никогда ему не доводилось трогать девушек так в первые минуты знакомства. Но она была не против. Герман наблюдал за всем лёжа по другую сторону кровати с видом сытого удава. Она уже сидела на Максе, запуская руки ему под футболку. Снова какой-то туман, лёгкое помутнение, сознание и он не понял, как оказался в ней. В тот момент ему почему-то показалось, что он весь в её власти и плавно растворяется в её соках. Вспомнилось что-то про суккубов и ещё бог знает что, прежде чем он понял, что это обычный секс под веществами и ничего жуткого тут нет. Ощущения и восприятие обострилось до предела. И Герман тоже был с ней и в ней. Во всём этом акте была странная порочная нежность. На какой-то миг им даже казалось, что они слышат мысли друг друга и чувствуют то же самое.

Это длилось долго, даже слишком долго. Или просто время под травой тянулось гораздо медленнее. Всё казалось таким безумным и лишённым смысла, что становилось странно. А потом не стало ничего.

— У тебя такой взгляд, что я подумала, будто ты девственник, — послушался Максу её голос сквозь сон.

Они уже не видели рассвета за плотными шторами, всё для них слилось в сплошную ночь.

Макс проснулся, видя вокруг себя черноту. Сначала ему показалось, что это продолжение предыдущей ночи, однако очень скоро он понял, что это уже начало ночи следующей. Он чувствовал жар прижимающегося к нему тела, он уже слишком давно привык просыпаться один. В этом было какое-то непередаваемое приятно забытье.

— Твою мать, что, вообще, вчера было? — спросил он, скорее у самого себя.

— Ничего особенного, — спокойно ответил Герман.

— А, кажись, вспоминаю… Чёрт, я трахнул твою девушку… извини, — это прозвучало так по-дурацки наивно.

— Ничего страшного. Я сам этого хотел, к тому же она не моя девушка. Не люблю эти штампы. Мы просто живём вместе, мы просто друзья.

Они вставали с кровати, не глядя друг на друга, чтобы проскитаться по квартире двадцать минут, уподобляясь зомби, забывая свои цели и смысл. Проснувшись ночью, тяжело понять суть своего пробуждения.

— В принципе, я даже смогу приготовить завтрак, — Макс по-хозяйски нырнул в холодильник.

— Ненавижу, когда готовят мужики, — сказал Герман.

— Мне просто до ужаса захотелось сделать пожрать.

— Валяй, если сможешь меня удивить.

Умение готовить очень полезно для того, кто привык скитаться по впискам — это своеобразная плата за присутствие.

— Она опять куда-то ушла, так что мы с тобой сегодня одни, — как-то зловеще произнёс Герман.

— И что? — равнодушно спросил Макс.

— Ничего. Просто порой её присутствие меня раздражает.

— Именно поэтому у меня нет девушки. Я люблю просыпаться один.

Макс размахивал ножом в воздухе, словно разделывая невидимый труп.

— Я думал, потому что ты её убил.

— Я бы с радостью, но…

— Ты просто слишком добрый. Люди типа тебя не в силах убить кого-то кроме себя.

Нож врезался в куриную плоть, словно стараясь опровергнуть доброту своего хозяина. Но во всех его движениях было маниакальное сострадание с преклонением перед смертью.

— Не понимаю веганов, — хмыкнул Герман. — Их пугает вкус смерти в мясе, а мне же он нравится больше всего.

— Сегодня у нас на завтрак куриная смерть со спагетти.

Кухня наполнялась запахом еды. Становилось жарко, но в то же время, уютно.

Они сли есть, запивая спагетти пивком из холодильника.

Завтрак, вернее — ужин, погрузился в молчание. Секунды тишины складывались в минуты. Было слышно, как тикают часы, и гудит дорога за окном.

— Знаешь что, если ты уйдёшь отсюда, я себе этого не прощу, — начал Герман; как всегда, слова опережали его сознание. — Такие встречи неспроста. Что-то подсказывает мне, что твоё появление должно изменить мою жизнь.

— Ты о чём? — повёл бровью Макс.

— Я о твоём голосе. Он до сих пор не уходит у меня из головы. Это просто потрясающе. Если научить тебя правильно им пользоваться, то мы сможем покорить этот мир. Не зря же я убил двенадцать лет своей жизни на музыку.

— Я и думать уже забыл об этом. Когда-то лет в четырнадцать мы создали свою группу, чтобы играть в подвале эти рваные рифы панк-рока. Страшная глупость, как мне кажется с высоты прожитых лет. Потом все угомонились, вчерашние панки разбрелись по институтам или молча канули в Лету.

Герман слегка поперхнулся:

— Не сравнивай это, чёрт возьми. Я говорю тебе совсем о другой музыке.

В голове его заплясали перспективы и далёкие планы. Каждый из них был особым радужным видением: вот он стоит с гитарой на освещённой софитами сцене; музыка, которую извлекают его пальцы, льётся божественным нектаром или бушует неистовым ураганом, стоит только пожелать. И весь зал тянет к нему свои длинные белые руки. Белые руки в тонких витых браслетах или металлических шипах, руки с синими прожилками вен и розовыми отметинами свежих шрамов. Больше всего в этом видении Герману запомнились именно руки. Он лишь довольно хмыкнул, записывая это в свой новый фетиш.

— Много бухла, девок и кокаина! — Герман довольно втянул носом густой варёный воздух кухни.

— Блин, я тоже так хочу! — воскликнул Макс.

— Я сделаю из тебя легенду. Мы будем жить счастливо и умрём в один день.

— За легенду! — они чокнулись бутылками с пивом и подумали о том, что вечер надо продолжить чем-то покрепче.

Они сидели на пригорке возле железнодорожных путей. Поезда скользили во тьме, разбивая тихую ночь грохотом тысячи колёс. Железная дорога манит. Она почти как вода. Новая отдельная стихия. Максу вспомнился родной город, где он точно так же приходил к путям и часами смотрел на поезда, что стремительно проносятся, игнорируя крохотный полустанок. Поезда влекло лоно юга. Затем без всякого энтузиазма железные черви ползли на север сквозь синий лес и тоскливую ночь.

Есть у англичан такое понятие, как «trainspotting» — глазение на поезда, в переносном значении этот термин означает наркотический трип.

— Знаешь, я только что поймал себя на мысли, что я делаю кучу всего аморального, и совесть продолжает меня грызть, — осознал вдруг Макс.

— Приготовь для неё топор, — рассмеялся Герман, туша бычок о влажную землю.

— Наверное, где-то в душе я всё ещё глупый набожный ребёнок. Я совершал за свою жизнь много всего, что противоречит нормам морали, но я уверен, что от этого никому не было плохо. Но, чёрт побери, мне стыдно после каждой пьянки, после каждый ночи, после каждого косяка.

— Ты бы не делал этого, если бы тебе не нравилось.

— И, кажется, я кое-что понял — мне нравится сам стыд и это ощущение, что моя жизнь неправильна и аморальна.