Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке

— Относятся ли пауки к насекомым? — осведомился я с максимальной вежливостью и без лишних движений.

— Паучихи! — уточнила она, вспучивая ядовитые железы, — гуманитарий хренов! Сейчас поймешь разницу.

Далее я плакал светлыми солеными слезами, просил прощения за случайное и непреднамеренное убийство Л. Палмер и умолял не губить мою грешную, но достаточно молодую душу — в том смысле, что есть время исправиться.

— Не очень-то и хотелось, — сказала, наконец, паучиха, сползая за окно со своей черной сетью, — в конце концов, душа не является твоим самым приятным местом.

Засыпать было уже бессмысленно, и я искренне обрадовался, когда в окне появился Стасис и молча уставился на бутылочку с недопитым коньяком, не замеченную пиковой дамой. Через пару минут мы уже допили оставшееся, а потом он исчез и вернулся с двумя вареными картофелинами, хлебом и очередным куском копченого сала. Нормальная жизнь, кажется, возвращалась, и не таким уж я был идиотом, чтобы расспрашивать его о своих ночных визитерах. Мы пошли к Юозасу обговорить стоимость ремонта. Парень был явно не промах, но деться было некуда.

— Почему у вас здесь все время стоит туман? — спросил я у Стасиса на обратном пути.

— А кто знает! Шесть лет туман, дожди, и все время лето. Картошка мелкая, помидоры не сажаем, одни грибы хорошо растут. Ты сейчас куда?

— Пока не знаю.

— Мне нужно сарай починить. Не поможешь доски с турбазы принести?

Турбаза, а вернее, то, что было когда-то ею, находилась совсем рядом — пустые домики с вынутыми оконными рамами, запущенные аллейки, заросшее чертополохом футбольное поле. Несколько ребятишек младшего школьного возраста с разводными ключами в руках гоняли по полю измученную нетрезвую личность со следами ожогов на лице. Прижигали, похоже, сигаретами. Измученный матерился, с трудом увертываясь от деток, а те зверели, и их беленькие драные рубашечки прихлопывали на ветерке ангельскими крылышками.

— Они же убьют его! — воскликнул я.

— Так это же Потапов, — сказал Стасис, — пусть убивают.

— Это его дети? — спросил я тогда растерянно.

— Нет, они из Чернобыля, отдыхали тут одно лето — давно уже, а турбазе за это бензин поставили. Так некоторых тут и похоронили, — хладнокровно заметил Стасис, выламывая доски из стенки ближайшего домика.

— Так что, они неживые? — спросил я, осознав, наконец, что шишка на моей голове не имеет отношения к деревенской действительности.

— Не знаю, может это мы неживые — пожал плечами Стасис, — встретишь ее в Москве — спроси.

— Кого ее?

— Внучатую племянницу, — сказал он, — она на втором этаже жила, а как зовут, я не помню. Родители тоже забыли. Пусть их заберет — они же не наши.

— А почему турбазу не восстановят? — спросил я его на обратном пути, — сюда же можно привлечь иностранных туристов — места красивые, а отдых будет недорогим.

— Пробовали, — ответил Стасис, — днем строим, а ночью куда-то исчезает.

— Воруют, что ли?

— Не знаю…

— А чем ты занимаешься?

— Охотник. Шкуры на чердаке видел?

В нашем дворе плотный мускулистый мальчик гонялся с луком за большой черной курицей, а высокий старец складировал штабелем старое женское тряпье и драные матрасы, встряхивая и тщательно осматривая каждую вещь. Оторвавшись на секунду от своего занятия, он погрозил мальчику пальцем, а потом, сунув в текстиль пожелтевшую от времени газетку «Нью-Таймс», подпалил ее искрой из глаз, и запел громовым голосом с сильным акцентом:

Рок-н-ролл мертв, а я еще нет, Рок-н-ролл мертв, а я…

— Это он деньги в вещах покойницы ищет. Свекровь была запасливой женщиной. Запасливый лучше богатого — объяснила мне Жемина, ухватив за ухо пробегающего мимо мальчика, но тот уже успел пустить в черную курицу стрелу.

— Мне крайне лестно, с такими талантами и на свободе! — заметила курица с явной досадой и, отряхнув перья, громко зарыдала, — ах, принц, я любила вас в то лето, но, может быть, я любила не вас, а саму любовь?

— Оставь Галлину в покое, велнясово отродье! — прогремел старец у костра и пронзил мальчишку молнией, но мальчишке это не повредило — он только сжал губы и прицелился луком в старца.

— Совсем сдурел старый после смерти, — вздохнула Жемина, — думает, что он и есть сам Перкунас.

— А давно он умер? — спросил я.

— Давно, — сказала она, воздев глаза к небу, — они в один день померли, как внучку похоронили.

Свекровь с утра, а он после обеда. Пошел поросенка на похороны закалывать, а тот — как вырвется, и свекор головой об камень. А откуда там камень взялся и куда потом делся — мы не знаем.

— Отец, в магазин опоздаешь, все твои сникерсы разбегутся по домам, — заметил Юмис, оторвавшись от беседы с каким-то обугленным бородатым трупом, а старик приколол булавкой к верхнему кармашку поношенного черного пиджака мой потрепанный доллар и растаял в воздухе.

— Это тоже ваш родственник? — спросил я у Стасиса об обугленном.

— Это Бордайтис, отец Юозаса, — равнодушно ответил Стасис, — рыл в то лето, когда последний раз солнце было, новый колодец, его и засыпало. Откопали быстро, да он уже почернеть успел.

— Живите, как хотите, — подумал я, потому что голова моя гудела после путешествия на турбазу синим пламенем, и чужая жизнь меня никак не касалась.

К обеду была подана яичница и вареная картошка, густо политая растопленным салом с жареным луком. За столом мы сидели впятером, поскольку маленький стрелец оказался сыном Стасиса. Как выяснилось в ходе разговора, отец со своим шустрым сыном жили через дом отсюда, но женщин в их доме не было, и они столовались у Жемины. Я спросил, кому принадлежал соседний разрушенный дом.

— Пьяницам, — вздохнула Жемина, — у него вся печень расползлась по кусочкам. Хотел все ей завещать, да не успел. А родственники ее жить не пустили. Она потом в райцентре под поезд бросилась. Все равно жалко!

К концу обеда появился таинственный Альгис, мрачноватый широкоплечий блондин, оказавшийся близнецом Стасиса. Он жил с семьей в соседнем городке, но иногда ночевал у матери. Мои вещи были уже перенесены наверх в мансарду, потому что Альгис предпочитал спать внизу. Мы поужинали вареной картошкой, салом и сыроежками, а потом я поднялся в мансарду. Три двери были заперты, а четвертая вела в небольшую кладовку, увешанную шкурами. То, что когда-то бегало в этих шкурах, должно было походить на динозавров, но были и шкурки каких-то непонятных зверей, похожих на уродливых восьмилапых насекомых.

Как оказалось, мне нужна была пятая дверь. Комнатка была побольше прежней, а меблировка состояла примерно из того же джентльменского набора, что и внизу, но со стареньким диванчиком вместо серванта.

На фанерной стенке у изголовья железной кровати красовалась надпись, выполненная затейливой кириллицей: «Мене! Мене! Текел! Упарсин! — Решение Беловежской пущи (обжалованию не подлежит!)».