Юрий Андрухович - Московиада

— Единственное, в чем я виноват, — утомленным голосом начал ты, — так это в том, что поверил в возможность свободы. Но свобода выглядит иллюзорно, как удачно сформулировал в одном из своих стихов Андрухович!.. А жаль…

Откуда-то наплывала одинокая скрипка. Ее становилось все больше, она творила нечто нелогичное и пронзительное, она распадалась на другие звуки, другие инструменты — и вскоре это уже был оркестр, взрывающийся все более энергичными аккордами. Звуки доносились откуда-то сверху, из-под потолка, там наверху был театр, какой-то особенный подземный театр или обычный Большой, в котором только что началось представление. Музыка делала все значительно более важным и глубоким. Ты почувствовал, что нужно сказать что-то вечное.

— Проклинаю империю, — промолвил ты с интонациями восточного пророка.

— Ты?! Кто служил ей верою и правдой? — и «Сашко» сардонически расхохотался, а может, и закашлялся от слишком влажной сигареты.

Величественные и одновременно разгневанные переливы тромбонов и валторн заставили тебя ответить горячо и сердито:

— Я не служил ей верою и правдой! Невинен я нисколько, ни на грош. И ни один грешок имперский подлый не влез в меня и к телу не прилип!

«Сашко», который в этот миг сорвался со стула и стремительно заходил по клетке, как подстреленный лев, атаковал тебя не менее страстным речитативом:

— Невинен? Это ловко ты придумал! Ты виноват перед одним собой? Твои грехи — твои печали, да? И это ты мне говоришь, изменщик, ты, у кого предательство в крови, ты, подписавший договор измены? — Над головой у него что-то засветилось. Это мог быть и нимб. — А как же те, убитые, и те, что в вечной мерзлоте, — десятки тысяч и сотни миллионов?! Ты убил свою живую душу, подписав!..

Его слова то тонули, то выплывали из бурлящего музыкального моря. Партия смычковых становилась все нервозней и требовательней. К счастью, откуда-то из недр композиторского замысла вырвался одинокий в своем всепрощении гобой. Это дало тебе сил собраться с духом:

— Я жизнь спасал — чужую и одну, которая дороже миллионов абстрактных…

— Ты? Спасал? Чужую? Жизнь? — и снова он демонически, зло расхохотался, оркестр опять ударил неумолимо, затих гобой, вместо него — гром литавр и барабанов перекрыл все. — Да ты способен лишь себя спасать! Себя спасал ты, никого другого! Но и себя теперь ты не спасе-о-о-ошь! — Последняя фраза довольно удачно вписалась в музыкальную ткань и была пропета на удивление сочным тенором.

— Что ж, — вздохнул ты, — быть чему, того не миновать. Я эту жизнь любил — со всем паскудством, — хотя паскудство мучило меня. Но не убьете вы меня всего. За мной летят слова, слова, слова…. Слова, слова, слова… И ваши крысы бессильны дыры прогрызать в словах. Они летят по ветру, словно листья. Так пусть летят — услышит кто-нибудь. Всего меня не уничтожить вам — есть в сердце то, что неподвластно смерти!

Темп оркестра нарастал. Это было какое-то всеобщее «аллегро нон мольто», «престо фуриозо» или что-то подобное. «Сашко» уже не успевал за музыкальными фразами, рублеными и решительными. Потому успевал лишь переспрашивать.

— Так за тобой слова, слова, слова?

— О да, за мной слова, слова, слова!

— Тебя всего не уничтожить нам?

— Меня всего не уничтожить вам!

— Есть в сердце то, что неподвластно смерти?

— Есть в сердце то, что неподвластно смерти! Собственно говоря, этот заключительный дуэт получился довольно слаженным и мелодичным. Твой сорванный хриплый фальцет удачно переплетался с соловьиным тенором «Сашка». Еще некоторое время звучал оркестр, завершая всю сцену печальной и трагичной, но все-таки в чем-то существенном оптимистической кодой. Наконец все умолкло. И вместо бурных аплодисментов зрительного зала ты услышал все более агрессивное рычанье и повизгивание из-за стены. Казалось, что заточенные твари скребутся уже не у двери, а непосредственно в твой свитер.

— То-то же, — кивнул головой на закрытые двери еще задыхающийся «Сашко» и, достав носовой платок, вытер со лба капельки пота. Всего себя отдал музыке. — Теперь готовьтесь, фон Ф., — погрозил пальцем. А впрочем, прежде чем перейдете в состояние непереваренных останков, имеете шанс улучшить свой греховный баланс. Вас ждет, как говорят немцы, айне юберрашунг!

— У умляут, — поправил ты его.

— Один хрен, — сказал «Сашко» и, взяв стул с инвентарным номером на ножке, вышел из клетки.

Клетку он запер на ключ.

Вся эта стихийная игра с крысами, клеткой, опухшим коленом и оперным чекистом казалась тебе чем-то крайне идиотским и совершенно неправдоподобным. Несмотря на то что задняя стена уже трещала и ходила ходуном от безумной нетерпячки запертых за нею чудовищ, ты пока еще не слишком хотел верить в ужасную перспективу. Выпитое за день, очевидно, все еще делало свое дело, так что ты решил все-таки поспать и даже заказал себе в соответствующей небесной канцелярии сновидение про Венецию. Но, даже не успев доплыть водным трамвайчиком от Тронкетто до площади Св. Марка, был разбужен чьим-то новым появлением в твоей клетке.

А это была Галя. Она приложила свой палец к твоим губам, и ты, по старой любовной привычке, начал ласкать его. И вдруг отпрянул, как от гадюки, вспомнив, что она — их сообщница. Но Галя опередила твои возможные укоры.

— Меня вызвали по служебному долгу, — объяснила она. — Я должна тебе сделать несколько уколов…

— Зачем, Галя?

— Для чистоты эксперимента.

— Для какой чистоты — моральной?

— Перестань хоть сейчас, — тихо сказала она, но в голосе у нее не было ни капли злости. — Снимай штаны.

— Я хотел бы умереть с достоинством, Галина.

— Никто не претендует на твое достоинство. Но штаны нужно снять.

На ней был какой-то весьма официальный костюм, типа женской униформы, хотя и достаточно обтягивающей, с выразительно коротенькой юбочкой. Немного пахла водкой, но вообще держалась неплохо. Невзирая даже на припухшую скулу.

— Понимаешь, Галя, я хотел бы помереть без шума и искаженного лица, кроме того, я не хотел бы в предсмертной агонии наложить в штаны…

— Вот и скидай их, — настойчиво повторила она.

— Ты можешь сделать так, чтобы я умер красиво, с геройской пеной, э-э, песней на устах? — спросил ты, послушно расстегивая первую пуговицу. — И вообще, объясни мне суть эксперимента. Имею я право хотя бы на это? Что за маразмы происходят в ваших подземельях! Сначала мне объявляют, что упекут к голодными крысам. Потом я узнаю, что меня будут колоть в жопу для чистоты эксперимента. И все это есть не что иное, как приготовления соответствующих структур к повсеместному введению военного положения!..

Она отложила в сторону свою сумочку со шприцами. И опять палец ее лег тебе на губы.