Юрий Андрухович - Московиада

— Ты слишком мрачно смотришь на вещи, — улыбнулась она, положив руку тебе на плечо.

— Имею на то кое-какие основания. Согласись, милая, странно было бы, если бы именно сейчас я начал произносить что-нибудь игривое и жизнерадостное. Слышишь, как возбужденно хекают эти твари за стеной? Знаешь, я до сих пор не могу поверить, что меня ожидает схватка с ними. У тебя нет для меня меча или, например, консервного ножа?

— Я хотела удержать тебя любой ценой. Но довольно быстро поняла, что это пустая затея. Ты не захотел бы взять меня в свое кругосветное путешествие. Ты слишком любишь разнообразие в женщинах. У меня нет для тебя меча. Все, что я смогла, — это выстирать твой плащ, довольно замызганный плащ старого бродяги. И принести тебе несколько минут нежности на прощание.

— Благодарю, сердце. Не будет ли у тебя каких-нибудь служебных неприятностей, если выяснится, что ты не сделала мне этих сраных уколов?

— Ты заходишь слишком далеко. Для чего эти вопросы? О каких служебных неприятностях может идти речь, когда мы с тобой прощаемся?

— Ты права. Ты всегда права. Прости. Просто я очень хотел бы, чтобы у тебя все было чики-чики. Чтобы следующий твой мужчина был не слабовольным нудным алкоголиком, а, по крайней мере, благодарным сдержанным мазохистом. Я любил бы твоего мужа почти так же, как тебя. Кроме этого, я мечтаю, чтобы тебе ловились только самые ядовитые змеи, вертлявые и совершенные. Чтобы ты не должна была жить в том пустом доме, который разваливается на глазах. Я купил бы тебе небольшой дворец в Южном Тироле, если бы мне хватило на него денег… Как все это будет выглядеть дальше?

— Что именно?

— Ну, моя смерть. Меня силой затолкают туда?

— Не спрашивай меня об этих вещах.

— Это служебная тайна?

— Это вселенская тайна. О том, какова смерть, могут знать только те, кто прошел через нее.

— Меня интересует технология.

— Не будь таким жестоким. Видишь, мне трудно не только говорить, но даже думать об этом.

— Прости. Я просто поинтересовался. Считая, что имею право.

— Там, в кармане твоего плаща, кассета с Майком Олдфилдом.

— Лучше бы ты оставила ее себе. Это наша музыка.

Галя наклонилась к тебе, и вы снова начали целоваться. «Вот как выглядит прощание», — подумал ты. Из миллиардов женщин этого мира, которые были в твоем распоряжении, ты выбрал для финальной сцены именно эту. Что-то у тебя отнимали, фон Ф. Не только жизнь, в общем-то. Значительно больше, чем просто жизнь.

— Когда они, наконец, угомонятся? — содрогнулся ты, отрываясь от ее солоноватых губ. — Когда они сожрут меня?

— Это магнитофон, — сказала Галя. — Их там нет.

— Как нет? Что ты говоришь?

— Неужели ты мог поверить в такую нелепицу? Смешной ты, смешной! — Ее глаза поблескивали в темноте живыми слезами.

— Для чего это все? — Ты сильно потер горячий лоб.

— Для чистоты эксперимента. Тебе все равно не понять — он слишком сложный, многоступенчатый. Сначала тебя запугают перспективой неминуемой ужасной смерти. Редкой смерти. Потом пара соответствующих уколов. И ты становишься очень мягким. Парализованным. И согласным на все. И всегда носишь в себе этот ужас.

Она разбила две бесцветные ампулы, ударив ими об пол. Потом растоптала ногой шприц. Ты почувствовал, как немилосердно, нестерпимо и мгновенно покрываешься потом.

— Вот тебе ключ от твоей клетки, — сказала она. — Закроешь меня с той стороны. У тебя есть еще семь минут. Через семь минут проснется старший группы…

— «Сашко»?

— Может, и «Сашко». Он решил полчаса поспать, пока я сделаю свое дело и уколы начнут действовать. Я буду лежать здесь, почти без сознания. Мне даже просыпаться не придется. Я даже смогу показать им следы твоих ударов. Ты закроешь меня. Пойдешь по коридору налево. Помни: сколько бы ни было поворотов или развилок, всегда поворачивай налево. Ты сможешь это запомнить?

— И что тогда, сердце?

— Тогда будет лифт. Около него ходит дежурный, но ты что-нибудь придумай, это твоя единственная возможность.

— Что, что я могу придумать, милая?

— Что-нибудь. На этом лифте ты сможешь подняться наверх.

— Куда наверх, любимая?

— Откуда я знаю? Там увидишь!

— Я не смогу быстро бежать, — сказал ты, надевая плащ. — Я не хочу уходить от тебя. Но должен. Когда мы снова увидимся?

— Дежурный около лифта вооружен пистолетом. Мы можем никогда не увидеться.

— Ты была слишком добра ко мне, — провел ты рукой по ее слегка опухшему лицу. — Ты настоящая русская женщина. Такие, как ты, ехали в Сибирь за декабристами. Я буду писать тебе письма из Украины. Или с того света — зависит от дежурного около лифта. Но увидишь, я буду более внимательным, чем тот забывчивый алкоголик.

— Иди уже… А то они застанут тебя…

Но ты не даешь ей договорить, сильно прижав к себе. Тогда хватаешь с пола свою большую сумку и под незатихающее скуление из соседней клетки поворачиваешь ключ в замке…

Если ты, фон Ф., правильно все понял и четко запомнил, если ты еще не до конца пропил остатки мозга и не совсем офигел от горячки, то нужно все время поворачивать налево. А это означает, что ты продвигаешься коридорами некоего лабиринта в направлении какого-то загадочного его центра. Это похоже на античный меандр. Но такая информация тебе, фон Ф., ни к чему: все равно ты не знаешь, что это такое.

Учтиво ли, друзья мои, благородно ли, по-людски ли то, что в такую горячую для меня минуту, когда я едва спасся от уничтожения, потерял любимую женщину, а теперь лечу куда-то в неизвестность, чтобы, скорей всего, получить пулю в лоб, гуманно ли это, друзья мои, — упрекать меня в такую минуту пьянством, винить в незнании античных реалий? Дайте мне хоть как-то выбраться отсюда — и тогда спрашивайте обо всем на свете, — скажем, как выглядел щит Ахилла или сколько кораблей и под какими названиями отправили греки в Трою. Но пока что оставьте меня со своими греками, потому что вон уже маячит дежурный в штатском в самом конце коридора, прохаживается перед дверьми лифта. И должен я хоть что-то придумать, чтобы он не только не бабахнул по мне всласть ради святого порядка, но и чтобы можно было этим лифтом воспользоваться. Как жаль, что нет сейчас около меня бедняги Астрид, — она так убедительно умела уболтать всех на свете дежурных, швейцаров, офицеров, вахтеров, билетеров и другую подобную погань, которая препятствует свободному человеческому перемещению! Мне рядом с ней оставалось только изображать надменного иностранного болвана, который гордо не понимает ничегошеньки из того, что происходит в окружающей Совдепии. Теперь так, ясное дело, не удастся. Потому что мне не везет с дежурными. Потому что даже в свое собственное общежитие я не в состоянии попасть, если забываю в комнате пропуск.