Михаил Липскеров - Весь этот рок-н-ролл

Через три минуты Михаил Федорович вышел из вагона, отпил из ведра, обтер им потное лицо, снова лег, использовав в тех же целях все то же колесо, бросил Керту:

– Продолжай, – и смежил веки.

И Керт перешел к рассказу о Брит. Я думаю, читатель, нет особой необходимости говорить, что после изложения событий Михаил Федорович снова нырнул в вагон и (см. выше) и снова вынырнул.

– Значит, – спросил он, очевидно, посоветовавшись с собой в вагоне, – ответа на вопрос о вопросе, требующем ответа, ты так и не получил?

– Нет, – ответил Керт.

– А зачем он тебе? – спросил Михаил Федорович, поглаживая трехного пса, прощающегося с местной замудонск-могдогочской псинкой.

– Так было сказано вот этим трехногим псом. Или Михаилом Федоровичем в Central Park города Замудонск-Зауральского. Или старшиной Джилиамом Клинтоном. Или слугой всех спецслужб Натом Бинг Колом, он же Гарфанкл. А вот и литер на этап в СВ до Замудонск-Тверского, где я получу дальнейшие указания, куда. – И Керт, показав на паровоз «Иосиф Сталин» выпуска сорок первого года, замолк, притомившись.

А Михаил Федорович, вытянув из пачки-самобранки (включить в фольклор) трубку «Данхилл» с одноименным табаком, сладко затянулся и сказал:

– Прав был этот чувак из Эльсинора. Много…

– Откуда был чувак? – переспросил Керт, не шибко осведомленный в географии.

– Не бери в голову. А в каком году нужно быть в Замудонск-Тверском? – поинтересовался Михаил Федорович, с любопытством оглядывая паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска.

С таким же любопытством на него смотрел просвежившийся «Хванчкарой» подполковник. Ну и трехногий пес, естественно.

– Знакомый паровозик, – сказал подполковник. Вытянул из пачки «Беломора» папиросу «Дюшес», прикурил от четвертой лапы пса, выпустил струю дыма, сложившуюся в надпись «За Родину …вашу мать, за бл…дь…» (на логическое завершение фразы дыма не хватило), и продолжил: – В одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца… – затянулся еще раз, выдохнул надпись «Мамочка моя родная, больно дышать нечем совсем, убейте меня насовсем». А что там было дальше, дыма не хватило, да и подполковник закашлялся таким страшным, былинным кашлем, что утишить его смог только винищем поддельным, непотребным и ядовитым… Но оказавшим на кашель подполковника чудодейственное целебное действие. И подполковник головою поник, слова больше не сказав, не вымолвив. Только пронеслись сквозь него, Михаила Федоровича, Керта, трехногого пса и ведра с малаховской «Хванчкарой» видения мутные, жуткие, страшные, описать которые в книге моей по причине ее не шибко потребной веселости перо мое не поднимается, клавиатуара компьютера стучать отказывается.

И все персонажи этой мизансцены сидели округ чаши зелена вина, вина малаховского, заморского (если смотреть с той стороны моря), и молчали в строгом соответствии с моментом. А потом Михаил Федорович слово молвил:

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться.

– Обращайся, лейтенант.

– Так что было в одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца?

– А было, лейтенант, четырнадцатое число сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года… И до хрена всего остального… Война была…

И подполковник встал на старые, но еще крепкие ноги, прохрипел: «Мамочка моя родная, больно, дышать нечем совсем, убейте меня насовсем» и пошел вдоль эшелона, чтобы у других лейтенантов глотнуть винища поддельного, непотребного и ядовитого, но оказывающего на кашель чудодейственное целебное свойство.

Подробностей об том, что случилось четырнадцатого числа сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года Михаил Федорович так и не узнал, хотя пивал потом с подполковником не раз по причине непонятной симпатии. Кроме того, что была война . А это, судари мои, уже немало.

А пока Керт сидел вместе с Михаилом Федоровичем на железнодорожной насыпи в Замудонск-Могдогочском в несуетном размышлении о вопросе, каковой Керт должен задать Михаилу Федоровичу, чтобы получить какой-то жизнеопределяющий для Керта ответ. А закавыка состояла в том, что в этом уравнении все составляющие были неизвестны, и это вам никакой не Перельман, увы, ах и хрен-то. Но по мере того как сквозь паленую «Хванчкару» стало просвечивать дно, а сама «Хванчкара» стала приобретать вполне приличный вкус (не «Хванчкары», это вы уже губы раскатали, но смеси «Перцовки» с «Хирсой», разведенной для объема «Славянской» минеральной), в голове у Михаила Федоровича стала гнездиться некая идея. Не то чтобы она появилась в нем самостоятельно, нет, она возникла при каком-то особо въедливом взгляде трехного пса, который некоторое время сидел просто так, ничем не оправдывая своего присутствия. Видимо, ожидал своего часа, который каким-то мистическим образом был связан с трансформацией «Хванчкары» в ерш «Перцовки» с «Хирсой» и минеральной водой «Славянская». И гудком поезда, который должен был прервать общение Михаила Федоровича с Кертом Кобейном, так и не получившем ответа на вопрос о вопросе, на который он должен получить ответ.

– Вот что, чувак, – изрек Михаил Федорович. – Какое точно указание ты получил, прежде чем отправиться на мои поиски?

– Точно?

– Желательно слово в слово.

– А-а-а, – протянул Керт, пытаясь вспомнить все. И вспомнил: – Никакого.

– Значит, так… План такой, запомни. Первое: глотни.

Керт глотнул, подышал. И Михаил Федорович глотнул и подышал. А трехногий пес не глотнул. Побрезговал. Но подышал. За компанию.

– Так, – сказал Керт, надышавшись. – А второе?

– Второго нет, – ответил Михаил Федорович, чем разочаровал Керта, приготовившегося записывать. – При нынешнем положении дел с продовольствием в стране – либо первое, либо второе. А путь тебе предстоит, как я полагаю, далек и долог. Потому что неизвестно, сколько лет должно пролететь, чтобы я, мудило грешный, смог сообразить, что ты, мудило грешный, от меня хочешь. Постольку поскольку ты сам находишься в крайнем душевном разброде, тебя томит расплывчатость твоего будущего и, заметим вскользь, впроброс, внеобязательно, настоящего, а может быть, и смутного прошлого, без которого ты себя ощущаешь неполноценным, как вот этот вот пес, существующий без приличествующей его положению и возрасту ноги, но как-то обходящийся без нее, как, впрочем, и ты как-то живешь без полноценного обретения своего прошлого, которое самым естественным образом вторгается на уровне подсознания в твое сегодняшнее «Я» и завтрашнее «ТЫ», и царапает, и колдобит, и свербит в заднице, заставляя на паровозе «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска в восемьдесят третьем году колесить по Советскому Союзу в поисках Михаила Федоровича, то есть меня, до которого я, Михаил Федорович, еще не дожил четырнадцати лет, в целях получения ответа на вопрос о вопросе, суть которого ни ты, ни я не знаем. И в этом-то и заключается самое оно. Потому что задавать вопросы, на которые существуют ответы, скучно. Их можно задавать в двух случаях: либо когда ты знаешь ответ, типа параллельные линии не пересекаются или через две точки можно провести только одну прямую, либо когда тебе позарез для сердечной полноты, кровь из носа, нужен другой ответ, типа параллельные линии пересекаются или через две точки можно провести до …(ненормативно) прямых. И задав себе, urbi et orbi, эти вопросы и ответив на них, становишься Эвклидом, по ответам которого живет весь мир, либо Лобачевским, геометрия которого вечна, потому что верна, но жить в этой геометрии невозможно. Как и по заветам одного парня по фамилии Ульянов-Ленин.