Елена Георгиевская - Инстербург, до востребования

Если же ты не будешь спать и пить с кем надо (с такими, как Мэри Джонс, олицетворённая анорексия, и её спонсор, лесное чудовище) или воровать (высокое искусство, требующее почти ежедневного совершенствования), то, возможно, у тебя не будет своей стены никогда. Но если ты не боишься ничего, это частично решит проблему. Можно обойтись без стены. Можно выйти от них на улицу, что не равняется „панели“ и „распиванию самогона под забором“. Подумайте сами, чему это равняется, если не разучились думать, ведь вам же четко и ясно сказали: никаких лишних движений. Мысли. И всего остального. Hey, baby, твои братья и сёстры во Христе следят за тобой. Они отсидели свои среднестатистические восемь часов на работе и досмотрели все телесериалы, им больше нечего делать, теперь они будут смотреть на тебя. Они уже прочитали в журнале про ярко-оранжевое бельё Мэри Джонс и теперь хотят краем глаза полюбоваться на бельё своих сестёр и братьев. Не утешай себя, моя любимая, тем, что вокруг „большой город“: с тех пор, как ты в провинции в девятом классе трахалась после уроков на парте малопонятно с кем, а к двери был придвинут учительский стол, и за стенкой всё слышал завуч, ничего не изменилось. У них всегда будет незыблемое мнение касательно цвета твоего белья, и не дай бог, если он им не нравится. „Все“ тем и отличаются от всех остальных, что у них на всё есть незыблемое мнение. Они всегда знают, как надо. Они врут, они не знают, как надо. Они всегда врут. Они знают, что „женщина не должна иметь столько любовников“ и „нормальной женщине не нравятся другие женщины“. Если ты бунтуешь, тебе должно быть пятнадцать лет, ты должна громко рыдать, бить кофейные чашки, воровать мамашину косметику и, устав ждать рок-музыканта на „Харли Дэвидсоне“, высовываться в окно и орать: „Е-э-э-эсть еще здесь хоть кто-то, кроме меня?!“ Другие варианты бунта для смотрящих-на-тебя неприемлемы и просто не укладываются у них в голове. Они не готовы к ним. Иногда смотрящие узнают о них — это, как правило, бывают краткие и поверхностные сведения, — и это забавляет. Как забавляло Уорхола, пока Валери не пришла к нему, чтобы его убить. Когда она подняла руку с пистолетом, это было одно из лучших лишних движений в мире; и пусть процент населения, именуемый „все“, думает, что лучшее — это движения дистрофичных бёдер Мэри Джонс. Это когда-нибудь закончится. Пусть они смотрят, мы привыкли. У них пока еще есть шанс досмотреть это до конца».

Миша смотрел американский матерный мультик, сделанный по образцу «Семейки Аддамс». Один мальчишка с карикатурной рожей дразнил другого, распевая на мотив американского народного кантри:

Возможно, просмотр этой ерунды означал подсознательное согласие с оценкой деятельности его матери как неадекватной.

Ася сделала вид, что приняла правила игры, если они были, и тоже не произносила ни слова. Ее лицо было безмятежным и слегка задумчивым, как у святой на итальянской возрожденческой картине. С таким лицом хорошо идти на казнь или в пустыню, а не полировать ногти, валяясь на постели. Вскоре припёрся Виткинд и помешал ей.

— Аська! — донёсся его голос сквозь двойную дверь. — У вас что, звонок не работает?! У вас не дом, а исчадие ада!

— Это не у нас, — ответила Ася равнодушно, — это у свекрови. Не знаю, почему она экономит на электрике.

— Нет, ну, блять! Звонишь, звонишь, свет горит, а толку — ни хрена. И ничего не чинят из принципа. Вы ещё дверь забаррикадируйте среди бела дня! — агрессивно посоветовал он.

— Ага. Как одна из моих соседок по московской общаге, которую потом из-за паранойи выселили. Придвинула к двери обе кровати и полдня орала, что в общежитии у всех СПИД, свинка и герпес. А потом меня спрашивают, почему я тогда такие чернушные статьи писала… Хочешь выпить?

— Щас, — сказал Виткинд, разматывая шарф. — Я тут такую вещь узнал! Ни черта не угадаешь! Знаешь, на ком женился Марик Шимановский? Я бы с ней спать не стал ни за что!

— Опять женился? — деланно-равнодушно осведомился Миша, убавляя звук.

— На ком? — спросила Ася, присматриваясь к Виткинду. Оделся он на этот раз, как луркморовское небыдло, в мятые вельветовые брюки и куртку из секонд-хэнда. Из сумки торчала свёрнутая вдвое газета «Вестник иудаизма». — На Кате Немченко?

— Нет! — возмущённо заорал Сергей. — Не скажу. Угадай.

— На белобрысой Марте.

— Ещё хуже! Ещё страшнее!

— Куда страшнее?

— Есть куда! Ещё страшнее! Ещё толще!

— Сдаюсь. На ком?

— Я вам сейчас его ёбнутые свадебные фотографии в интернетах найду. Совершенно жуткая баба. Да. Сука, он женился из-за денег! У него всегда на уме были одни деньги. Теперь я точно это знаю!!

Миша свернул окно с матрицидным мультиком и медленно вышел из комнаты. Наступила пауза.

— Пиздец, — прокомментировал Виткинд, оценив ситуацию. Правда, Ася была уверена, что он понял её очень по-своему, как и всё, что он понимал, если понимал. И не была уверена, что он об этом никому за ее спиной не расскажет.

— Не расстраивайся, — ободряюще продолжал Сергей, считавший себя чуткой и отзывчивой натурой.

— А ты бы на моем месте расстроился?

— Не знаю. Странно всё это. Времени-то до фига и больше прошло. Я думал, вам обоим уже на Марка плевать.

— Не твоё дело, извини, конечно.

— Нет, я всё понимаю, что можно планировать жить втроём, но с этим наркоманом…

— А ты не наркоман? Кто водил машину под бензедрином?

— У меня был выбор! — заорал Виткинд, отбрасывая «Вестник иудаизма». — Или я веду, закинувшись бензедрином! Или я не еду на работу вообще! И меня выкидывают! Ты же знаешь, что мой тогдашний начальник — козёл, а я в тот день был с жуткого похмелья.

— Несчастный Владимир Иосифович, — ностальгическим тоном произнесла Ася. — Как вы все его доводили, подонки. А что он такого плохого делал? Подумаешь, социопатия и алкоголизм. В наше время этим страдает каждый третий.

— Но это были его проблемы! И нечего их вешать на окружающих. Такие, как он, встают у меня на дороге чаще, чем маршрутные такси. У меня из-за них не жизнь, а сплошная метафизическая пробка. И жалеть каждую тварь этого калибра я не обязан.

— Да, я понимаю. Фейхтвангер сказал: «Когда тебе на голову плюёт человек в десять раз ничтожнее тебя, очень трудно сохранить самообладание и не наделать глупостей».

— Фейхтвангер знал, о чём говорит, — сказал Виткинд, успокоившись. — Всё-таки наш человек. В каждом из нас сидит Соломон, способный к каждому случаю присобачить притчу. Это он наверняка про антисемитов сказал.

— Это в общечеловеческом смысле.

— Какая ты стала невозмутимая, Ася, — подытожил Виткинд, как ей показалось, с явной завистью.