Уильям Берроуз - Пространство мертвых дорог

Завидев его, Майк испытал неприятное deja vu и посмотрел по сторонам, ища взглядом своих дружков.

Он понял все с первого взгляда. Все его дружки, одетые как один в куртки цвета пожухлой листвы и краги, расположились вокруг открытой плетеной корзины для пикника. Они ели сандвичи, подливая в жестяные кружки холодное пиво, а винтовки их стояли прислоненными к дереву, безучастному и вечному, как картина художника.

Dejeuner des chasseurs 2.

Майк понял, что его подставили и что ему придется стрелять. Он почувствовал вспышку негодования и обиды.

Черт побери! Это нечестно!

Почему он должен подвергать свою жизнь опасности из-за какого-то мерзкого маленького педрилы? Но Майк умел властвовать над собой. Он подвинул в сторону свои оскорбленные чувства и набрал в легкие побольше воздуха, собираясь с силами.

Ким, который в этот момент находился в пятнадцати ярдах к югу от Майка, медленно шел ему навстречу. Свежий южный ветер шуршал перед ним опавшими листьями, пока он шагал «на шепчущем южном ветру»… хруст листвы под его подошвами… Майкл, aime tu le bruit des pas sur les feuilles mortes?.. Двенадцать ярдов, десять… Ким ступает, широко размахивая руками, пальцы правой руки похотливо поглаживают приклад револьвера, лицо его настороженно, отрешенно, непроницаемо… Восемь ярдов… Внезапно Ким вскидывает вперед свою правую руку, но оружия в ней нет – он просто тыкает в сторону Майка указательным пальцем.

– БАБАХ! ТЫ – ТРУП!

Последнее слово он бросает, как увесистый камень. Он знает, что Майк увидит револьвер, которого нет в его пустой руке, поддастся панике и схватится за свой…

(При помощи блефа с воображаемым револьвером он заставляет Майка нарушить главное правило револьверного боя – СНО. Себя Не Обгонишь. Каждому стрелку требуется определенное время на то, чтобы извлечь револьвер, прицелиться, выстрелить и при этом попасть. Если стрелок пытается уложиться в меньшее время, чем то, которое ему положено от природы, он почти наверняка промахнется…

– Хватай-вынимай! – мурлычет себе под нос Ким. Да, Майк торопится, слишком торопится. Руки Кима, гибкие и проворные, как два хлыста, спокойно опускаются к поясу, поднимаются, и вот он уже держит свой револьвер в обеих руках на уровне глаз.

– Стреляй-непопадай!

Он слышит, как пуля Майка пролетает у него над левым плечом.

В сердце метил…

Широко открыв оба глаза, смотрит на противника в течение доли мгновения – той самой, что длится от промаха до попадания. Пуля Кима входит в тело Майу противника в груди, разрывая его аорту на мелкие кусочки, и раздается жидкий ПЛЮХ.

Майк замирает неподвижно с револьвером в вытянутой руке, пороховой дым застилает его лицо. Он начинает медленно покачиваться из стороны в сторону. Давится и отхаркивает кровь. Рука с револьвером начинает дрожать.

Ким медленно опускает свой револьвер, лицо бесстрастно, глаза внимательны.

Глаза Майка подернуты пеленой, упрямые, все еще не верящие, он пытается поднять револьвер для второго выстрела. Но револьвер тяжелый, слишком тяжелый для Майка, он тянет его руку вниз.

Ким медленно вкладывает свое оружие в кобуру.

Майк делает шаг в сторону и падает.

Ким смотрит на деревья, замечает белку, тень древней радости озаряет его лицо, и губы складываются в двусмысленную мраморную улыбку греческого юноши.

Того самого, древнего, со Скироса 3, знаменитая улыбка.

Кому улыбается греческий юноша? Он улыбается своей собственной древней улыбке.

Ветер крепчает, Ким смотрит, как мертвый лист спиралью взмывает в небо.

Египетский иероглиф со значением «вставать и свидетельствовать». Эякулирующий фаллос, рот, человек с пальцем во рту.

Ким машет рукой своим секундантам. Один из них машет ему в ответ; в руке у него барабанная палочка.

Брешь в нарисованном спокойствии…

Паштет, хлеб, вино, фрукты, разложенные на траве, ружье, прислоненное к надгробию, полная луна в небе синем, словно шелк. Один из охотников перебирает струны инкрустированной перламутром мандолины, а другие поют:

«Но это лишь бумажная луна…»

Ким вскидывает револьвер и простреливает в луне дыру, черную дыру с пороховыми ожогами по краям.

Ветер колышет траву, тревожно покачивает ветви.

«Зависшая над деревом из марли…»

Вторым выстрелом Ким сносит рощицу в конце кладбища.

Ветер крепчает, срывая пятна и вспышку оранжевого, охряного, желтого с деревьев, посвистывает среди надгробий.

На сцену выбегают идиотские отцы семейств, словно сошедшие со страниц плохого романа.

– ОСТАНОВИСЬ, СЫН МОЙ!

– Бездарные старые пердуны, мы вам не сыновья! Ким снова вскидывает револьвер.

– ТЫ РАЗРУШАЕШЬ ВСЕЛЕННУЮ!

– Какую такую вселенную?

Ким простреливает дыру в небе. Оттуда изливается тьма, которая поглощает землю. В последних лучах нарисованного солнца какой-то джонсон приподнимает край изгороди из колючей проволоки, чтобы другие успели улизнуть. Проволока цепляется за небо… огромная черная прореха. Кричащие облака несутся по рваному небу.

– ПРОЧЬ С ПУТИ! ПРОЧЬ С ПУТИ!

– НЕМЕДЛЕННО ВСЕ ПОЧИНИТЬ! – вопит Режиссер.

– Чем починить – лейкопластырем и жвачкой? Это же обрыв мастер-копии… Сам чини, босс, если такой умный.

– ЧЕРТ ПОБЕРИ, ВСЕМ ПОКИНУТЬ СУДНО… КАЖДЫЙ САМ ЗА СЕБЯ!

Три дня кряду Ким скрывался на вершине плоскогорья, следя за долиной в бинокль. По облаку пыли, пронесшемуся к югу, он понял: преследователи решили, что он направился к мексиканской границе. Вместо этого он двинул на север, в край скал, источенных ветром и песком, – вот верблюд, а вот черепаха, а вот камбоджийский храм, – туда, где на каждом шагу в красных песчаниках пучатся, словно пузыри в кипящей овсянке, входы пещер. В некоторых из них одно время жили люди: ржавые жестянки, глиняные черепки, ящики из-под патронов. Ким нашел наконечник стрелы в шесть дюймов длиной из осколка обсидиана и другой наконечник, поменьше, из розового камня.

На вершине плоскогорья – осыпавшиеся кучи глины, которые некогда были домами. Каменные плиты сложены в виде алтаря. Здесь был Homo sapiens.

Опускаются сумерки, и голубые тени расползаются на востоке по горам Сангре де Кристо. Сангре де Кристо! Кровь Христова! Реки крови! Горы крови! Неужели Христос никогда не устанет кровоточить? На западе за грозовыми тучами, нависшими над горами Хемез, заходит солнце, а пик Хименеса, вздымающийся к небесам, топчет их плечи увесистыми сапогами лесистых скал в своем огромном charro 4; главу его венчает хрустальный череп, увитый облаками, а когда из его темных бойниц палят пушки, раскаты грома слышны над всей долиной. Светит чистая и ясная вечерняя звезда… «Звезда мерцала в небесах/ Одна, всегда одна» 5. Это Вордсворт. Ким помнит. В горах Хемез идет дождь.