Мик Фаррен - Джим Моррисон после смерти

«Ага, сукин сын, и виноградик ещё мне почисти. Мог бы хоть притвориться, что тебе интересно». С трудом скрывая презрение, Сэмпл изобразила улыбку:

– Как скажет мой господин.

Раздеться догола в городе, где все тётки и так щеголяют голыми сиськами, было, как говорится, раз плюнуть. Она вовсе не собиралась развлекать Анубиса соблазнительным стриптизом, тем более что он и не ждал от неё ничего подобного – судя по всему, его больше интересовало это кустарное порно. Блондинка на треугольном экране либо испытывала феерический оргазм из тех, который бывает раз в жизни, либо притворялась, но столь гениально, что это тянуло на Оскара. За лучшую женскую роль. Она выводила такие рулады, что им позавидовали бы оперные примадонны. Сэмпл сдержанно вздохнула, чтобы привлечь внимание бога-пса, и элегантным жестом сбросила с плеч накидку. Следом за накидкой на пол упала и юбка.

– Мой господин?

Анубис смерил её пристальным взглядом и нехотя кивнул, вроде бы с одобрением. Во всяком случае, Сэмпл приняла этот кивок за выражение царственной благосклонности. При этом он сбросил с себя свою золочёную юбку-килт – и Сэмпл замерла, не веря СВОИМ глазам. Размером и формой божественный причиндал напоминал руку ребёнка, сжимающего и кулаке яблоко, только цветом под красное дерево, весь какой-то искривлённый и шишковатый, словно ствол виноградной лозы, в оплётке из выступающих вен. Поначалу Сэмпл решила, что это, наверное, какое-то декоративное приспособление – то ли для красоты, то ли для устрашения. И только когда это декоративное приспособление зашевелилось, она поняла, что её дело плохо. Анубис опустил взгляд на свой устрашающий причиндал и улыбнулся, как гордый доберман:

– Страшно тебе?

Даже если бы Сэмпл испугалась до полусмерти, она всё равно бы в этом не призналась. Поскольку он определённо настроился всунуть в неё эту штуку, её действительно беспокоил вопрос, сможет ли она принять её в себя, не прибегая к физической модификации собственных органов, однако она быстро отказалась от этой мысли и решила подойти к предстоящему опыту с долей здорового академического любопытства. В конце концов, это всегда интересно – узнать что-то новое. Показать себя искушённым и опытным знатоком, привыкшим к работе в экстремальных условиях, всяко приятнее, чем рвать на себе волосы и закатывать глаза, словно униженная рабыня.

Она выразительно приподняла бровь:

– Ваше… мужское достоинство воистину великолепно, мой господин. Я в жизни не видела ничего подобного.

Анубис самодовольно улыбнулся:

– Мы и не сомневаемся.

Он поманил Сэмпл к себе. «Ладно, прорвёмся, – сказала она себе. – Держись, Фидо. Придёт и твой день, Сэмпл Макферсон». Теперь у неё два вопроса на повестке дня: не только выбраться из Некрополиса, но ещё и «опустить» этого пёсье-голового мудака. Не важно, как именно она его опустит – морально, физически или материально. Но она обязательно найдёт способ. И мало ему не покажется, это точно. Он поманил её пальцем:

– Подойди ближе и встань на колени.

Вот ведь гадство, подумала Сэмпл. Она-то решила, что он просто всунет в неё свою штуку и на том успокоится. А она, типа, отделается лёгким испугом. И вот теперь выясняется, что ей ещё предстоит ублажать этого психа орально. Да, похоже, что здесь, в Некрополисе, ничто не даётся легко.

Джим застонал и закрыл глаза. Он хотел, чтобы это не прекращалось. Чтобы длилось и длилось – всегда. Ему было уже всё равно, что это только иллюзия, созданная пришельцами для прикрытия чего-то другого. Зато эта иллюзия в тысячу раз лучше любой реальности. Запертый в этой фантазии, он ощущал в себе силы вырваться в бесконечность – чего никогда не случалось на самом деле. Эпифания сжимала бедра, обвивая его ногами, и задавала ритм, в то время как сотни рук, тысячи ловких умелых пальцев как будто ласкали его всего, проникая до самых нервов.

– Эпифания, не останавливайся.

Её голос откликался у него в сознании:

– Не бойся, малыш. Я-то не остановлюсь. Пока ты сам не попросишь.

А ведь не прошло ещё и пяти минут с тех пор, как Эпифания, обольстительно перебирая пальцами, расстегнула серебряные застёжки-колечки, удерживающие её шлем, – и вот теперь эти пальцы ласкают Джима, доводят его до безумия.

– Мы с тобой замечательно развлечёмся, Джим Моррисон.

Одно движение руки – и шлем снят. Второе движение – и костюм просто исчез. Джим не успел даже удивиться. Она не дала ему на это времени. Она стояла перед ним в высоких сапогах на шпильках и длинных перчатках – больше на ней не было ничего. Потом медленно сняла перчатки, и в её каждом движении сквозила влекущая непристойность.

– Да, мы с тобой замечательно развлечёмся, Джим Моррисон. Я из тебя выжму всё, что можно. Как ты считаешь, выдержишь?

Джим заметил, что Девора что-то не торопится раздеваться, но это его ничуть не встревожило. Ему было уже всё равно, что происходит вокруг. Девора хочет смотреть, как они с Эпифанией будут… того? Ну и пусть смотрит. Разве не обещала ему Эпифания небо в сияющих звёздах?

– Таких звёзд ты в жизни не вплёл, малыш.

Они опустились на голубую кровать, и Джима тут же накрыло волной сладострастного исступления. В какой-то момент, пока он ещё не утратил способности к восприятию окружающей обстановки, он заметил, что Девора сняла с пояса своё фаллическое лучевое ружьё в стиле арт-деко и теперь сосредоточенно смазывает его каким-то прозрачным гелем. Джима это насторожило, но было уже поздно что-либо предпринимать.

Сэмпл застонала и закрыла глаза. Ей хотелось лишь одного: чтобы это немедленно прекратилось. Всё происходило в окружении множащихся отражений её самой – её, распростёртой под песьеголовым богом. Ей это всё остопиздело уже давно, а Анубис все долбил и долбил её своим членом явно завышенных габаритов. Ей надоело, что он лижет ей грудь своим шершавым собачьим языком, но больше всего надоело выдавать сладкие стоны и одобряющие банальности, чтобы этот придурок ощущал себя половым гигантом:

– О, мой господин, он такой большой, мне больно, мне так больно, пожалуйста, сейчас он меня разорвёт. О, мой господин! Мне больно, но не останавливайтесь, только не останавливайтесь…

Поначалу ей ещё удавалось сдерживать отвращение, волевым усилием отрешившись от происходящего, – сперва оттого, что она делала Анубису, а потом оттого, что он делал с ней. Она как бы вышла из своего физического тела и заняла позицию стороннего наблюдателя. С такой точки зрения вся эта сине – лиловая спальня в клубах ароматного дыма и могучее, жадное и неуёмное существо с собачьей головой, склонившееся над распростёртым покорным телом, которое стонет под ним, задыхаясь, пока он вертит его, как хочет, – была исполнена определённого порнографического очарования с налётом эстетики прерафаэлитов. Абзац наступил, когда Сэмпл вдруг поняла, что в этой своей отстраненности она испытывает некое извращённое удовольствие – что ей это нравится. И тут она вспомнила, какой он на самом деле мудак, этот Анубис, а как только вспомнила, блаженная отрешённость развеялась, и Сэмпл охватило гадливое отвращение.