Алексей Чапыгин - Разин Степан

«Бежи наскоре — должно, недалеко убрели».

И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети ждал. Заперла она двор, избу на крюк, и ну по-старому тешиться с другом…

Побежал глупой по улице, собрал скот, а ворота, глянь, на запоре. Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит, во рту — зима.

«Пусти, Матрена! Я твой Иван».

А молодая высунулась в окно:

«Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей спать по домам наладили и сами полегли — поди, шалой…»

— Сказывают, твово целовальника атаман Разин к сундуку с пропойной казной на луду [117]приторочил? Эй, ярыга!

— Я не ведаю того… «Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:

«Батюшко! У меня дома неладно: батько, матка глухие, древние, а молодуха в дом не пущает. Ты венчал!»

«Што те надобно?»

«Уговори бабу — пущай домой пустит».

«Не мое то дело, свет!»

«Как же не твое? Ты поп, всех учишь…»

«Давай пойдем коли — усовещу!»

А поп-то знал, что девка путаная, да денег ему дали, он и скрыл худое — венчал… Поп надел шубу да шапку кунью — студено в ночь стало. Пришли. Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:

«Ах вы, мать вашу! Неладные, чего, куда лезете?»

Покудова полоумный к попу бежал, она скот застала и еще крепче ворота приперла…»

— Сказывают — эй, ярыга! — и тебя пытали казаки-т каленым железом?

— Кабы пытали, так и к вам не пришел — вишь, сижу, вино пью… «Муж мой Иван дома, сам же ты, долговолосой, венчал, а тут гольца привел, навязываешь в дом пустить — пойду ужо воеводе жалобиться!»

Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень в одной рубахе: «Впрямь, тут неладно». Пошел поп прочь, малоумной не отстает, ловит попа за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа — кинул шубу и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за попом бежит. Но поп утонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.

Слезно стало Ивану и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота… Выл, выл по-волчьи, вспомнил: «А дай пойду к бабке!»

Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей, но обиженных из беды вызволяла и за то судейских и иных посулов не брала. Прибрел малоумной к ей — плачет, а она ему: «Ляжь спать — дело твое в утре!»

Лег и заснул Иван»…

— Эй, ярыга, ужли не видал? С луды, сказывают, струги сволокли, закропали, да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые казаки.

— Гляньте сами, робята! Я не ведаю.

— Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь вымать придетца!

— Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.

— У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они…

— Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.

Холопы пошептались, потом один, крепкий парень, придвинулся к ярыге.

— Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет… Мы все глядим, ищем льготы, чтоб боя нам меньше, и в казаки уйдем — голов на дело не жаль…

— То ладно! Потом увидите, что к вам пришел. Не доводчик я на вас воеводе…

— А ну вирай коли до конца сказку…

— «Утром старая сказала Ивану:

«Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не кажись — тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим лягут, а ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй — он знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял».

Так и сошлось, братие: ночь накатила, залез Иван под кровать, а молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой… Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а ему от ее оторваться не можно… Утро пришло, а бабин миляш, как был, чего людям казать нельзя, с бабой ночью, так и остался… Баба воет — и туда и сюда повернется, а мужик к ей как прирос… Надо уж скот назрить — поить, доить коров, лошади ржут, стаи ломают, а баба с мужиком мается, хоть на деревню в эком виде катись аль к воде. Пришел старик отец, мать старуха, крестятся, плюются — глядят: сноха приросла к чужому мужику. Старуха их ухватом — не помогат!

Послали за попом: «Пущай и крест несет — неладное в дому!»

Суседи попа привели.

Поп молитву чел — не помогат, дьякон кадил — не помогат, все пели молитвы, а дьячок подпевал — нет, все ништо! Иван под кроватью ну узлы на плате вязать. Завязал узел, попа кинуло на мужика и бабу, даже крест уронил, и прилип поп. От иного узла на плате дьякон прилип, и дьячок прилип. Тогда малоумной из-под кровати вылез, дубину сыскал:

Ра-а-аз дьячка! Развязал узел — отпустил. Ра-а-аз, два, дьякона! Узел развязал — спустил. Попу дубин десять дал, спустил. А миленька на бабе уби-и…»

В избу вбежали две девушки:

— Настаха! Сколь ищем, воеводча велит к ей идти…

— Вот наше житье, — сказал кто-то, — уж ежели воеводча девок послала за какой да иных звать велит, то быть девке стеганой.

— Помни, Настя! Я тебя от боя воеводчина выручу, — крикнул ярыга.

Девка вздрогнула, коротко вскинула глаза на сказочника и, потупясь, пошла в горницу воеводы.

— А ну, снимай сарафан! — Воеводша подошла к Насте, сорвала с ее волос повязку, кинула на пол. — Будешь помнить, как ладом боярину пугвицы пришивать…

Девица, раздеваясь, начала плакать.

— Плачь не плачь, псица, а задом кверху ляжь!

Настя разделась до рубахи, села.

— Не чинись, стерва, ляжь! — приказал воевода.

Девка легла животом на скамью, подсунула голые руки к лицу, вытянулась.

— Что спать улеглась!

Воевода велел заворотить девке рубаху. Воеводша отстегнула шелковые нарукавники, в жирные руки забрала крепко пук розог.

— Стой ужо, боярыня, зажгу свет!

Воевода высек огня на трут, раздул тонкую лучинку, зажег одну свечу, другую, третью.

— Буде, хозяин! Не трать свет.

— Свет земской: мало свечей — старосту по роже: соберет…

Грузная воеводша, сжимая розги, ожила, шагнула, расставив ноги, уперлась и ударила: раз!

— Чтите бои, девки!

— Чтем, боярыня!

— Вот тебе, стерво! Вот! Сколько боев, хозяин?

— Двадцать за мой срам не много.

Воевода продолжал зажигать свечи.

— Сколько?

— Девки-и!..

— Чтем мы: тринадцать, четырнадцать…

— Мало ерепенится… Должно, не садко у тя идет, Дарья?

— Уж куды садче — глянь коли.

— Дай сам я — знакомо дело!

Воевода взял у девки новый пук розог, мотнул в руке, крякнул и, ударив, дернул на себя.

— А-ай! О-о-о! — завыла битая.

— Ну, Петрович, ты садче бьешь!

— Нет, еще не… вот! а вот!

Воевода хлестал и дергал при каждом ударе.

— Идет садко, зад у стервы тугой.

К двадцати ударам девка не кричала. Воевода приказал вынести ее на двор, полить водой. Он поправил сдвинутые рукава кафтана, задул свечи и, подойдя, крепко за жирную талию обнял воеводшу.