Алексей Чапыгин - Разин Степан

— Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь — брюхо режет… Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай…

— Только не все ведаю, боярин.

— Таить? Я-те порву твою сивую бороду — мотри!

Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц.

— Стервы! Так молышь — Разин? А нынче где?

— Должно, уплыл вниз…

— Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а?

— А вот, боярин, был я у кабака на Камени…

— Сказываю, величай полностью.

— Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на Волгу и вижу — плывут теи казаки…

— Воры!

— Плывут воры… Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить?

— Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги — сдену портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям — дай!

Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый.

— Я, воевода-отец, лежу и чую: «Снимем с луды струги, починим — да к Царицыну». И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги.

— Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том?

— Мекаю я, — сошли на Волгу, боярин…

— …и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно… не люблю отписок.

— Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да сквозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят — дву человека… Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало — топить.

— А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг!

— Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались…

— Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты?

— Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в карты лупились и тоже, думно мне, сошли…

— Картеж заказан — целовальника к ответу!

— Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат… В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал.

— Стать-то стал, да худо знаешь… Но вот, ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь — слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет — бери караул и волоки… Где целовальник? А ярыга где?

— Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник — водкой откупится. А-ярыге куда деться? Сыщется тож…

— Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье…

Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей…

Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.

В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.

— Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? — Воеводша подняла голову.

Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс:

— Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть?

— Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.

— Жир, вишь, занял место…

— Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл — не я, я еще не чревата… Вот маэрша, то она чревата есть…

— Мне вот думается…

— О чем много думается — кинь!

— А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют…

— Не по нонешний год гуляют — пошто думать?

— Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть… сниматься надобно будет… Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит… глядит зло.

— Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом… Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.

— Зову недаром! С посулами [114], да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?

Воевода потянул носом:

— Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел — понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?

— Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись — нет покою…

— Вот ладно, боярыня! Ты гляди!

Воевода распахнул полы кафтана.

— Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит — пошто так?

— С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко — не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом — тебе вот тоже неладно зреть.

— Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: «Воеводе портки-де шей ладом!» Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу — должно, о женихах затевает.

— О женихах — то ладно! Холопы закупные — рабы и холопьи дети — наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится…

— Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.

— Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит.

Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.

— Ты не вставай, не трудись — чуй!

— Чую, хозяин.

— Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.

— Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него…

— То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник… В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть — солдаты от него по лесам бегут… Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье…

— Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин!

— Вот-то оно и есть.

— Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: «Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает…» Пущай хоть десять — и то на румяна, притирание лица будет.